«Волки, — догадался он, — учуяли человечину!» И кровь ударяет в его холодеющее сердце, заставляя его бешено биться. У него есть перочинный нож, с лезвием величиной с палец, он будет защищаться, как ни смехотворна сама эта мысль. Он шарит по карманам куртки, отыскивает ножик, но его скрюченные от холода пальцы отказываются вытащить лезвие. Ему хочется завыть, закричать, отпугнуть зверя, но из горла, сдавленного ужасом, вырывается лишь глухой протяжный стон, переходящий в тихий хрип. Нет, эти горящие огненные глаза не могут быть волчьими. Будь это волчьи глаза, они бы не медлили… Волк кинулся бы и задрал бы его, как ягненка. Скорей, это та собака, что бродила поблизости и наконец решилась подойти к человеку… Но тогда — кто лает там, справа? Он швыряет сумку, но странные зеленые глаза, не шелохнувшись, продолжают пристально глядеть на него. Он осторожно приближается, протягивает руку, словно собирается схватить их и сжать в кулаке. Потом вдруг бьет по ним изо всей силы. От досок летит труха, тронутая гнилостным свечением… Он чуть не расплакался. Его душит стыд при мысли, что придется объяснить, почему он забился под навес заброшенной буровой и провел там безвылазно всю ночь… Но тут же подумал, что все это пустяки, главное — выдержать, не уснуть и невредимым выбраться отсюда.
А сон тихонько подкрадывается к нему пуховыми, свинцовыми шагами, обволакивает его сладкой дремотой.
…Он опять в полицейском застенке, вторую ночь он вместе с Пумой. Собака словно взбесилась, а у него нет сил даже веки приподнять. Он просит пощады, умоляет ее, точно она человек и способна понять его страдания, его жалобы. Но тщетно.
Укротитель приказал, чтобы в подвале была тишина, «пациент» должен в тиши предаваться «размышлениям» под бдительным присмотром Пумы. И действительно — в подвале полная тишина. Лишь порою раздается короткий отрывистый лай, и начинается глухая возня, ползанье, рычание. Человек и собака с ненавистью следят друг за другом, готовые броситься и рвать друг друга на куски. Пума вся напряглась, вот-вот прыгнет, не спускает с него горящих глаз. А он обессилел, изнемог, он поворачивается спиной, прислоняется к стене локтем и кладет голову на согнутую руку. Но, задремывая, он все же на десятую долю секунды упреждает бросок Пумы, резко оборачивается и истошно орет, глядя на нее в упор с испепеляющей, смертельной ненавистью. Но так не может продолжаться до бесконечности. Зверь не знает сна, а человек должен спать. Движения замедляются, голос слабеет, ноги обмякают, голова тяжело опускается на грудь, он уже не в силах разомкнуть глаз.
— Эй ты, что, оглох, братец? Черт знает что такое! Я уже третий раз останавливаю машину, а ты все храпишь. Ну и соня! Взял я тебя на свою голову! Да еще эта пакостная погода, вьюга, как в Сибири, в двух шагах ничего не видно!.. Ну, хватит, лизни вот снежка с рукавицы, я с окна наскреб… Вот ты какой… Я все говорил тебе про сон, а ты вошел во вкус, так, что ли?
— Прости, но я уже неделю не высыпаюсь…
— Может, и ты со свадьбы?..
— Побывал.
— На той же?
— На ней.
— Ты же говорил, что целый год не был в Плоештах. Я вроде тебя там не видал!
— Хорошо, что здесь меня видишь. Архипа знаешь? Живет по улице Ренаштерей, бурильщик, работает на «Стяуа»… — Он заметил, что шофер вздрогнул, но продолжал, не отрываясь, смотреть на дорогу. Потом шофер обернул к нему багровое, заросшее щетиной лицо, в полутьме кабины глаза его сверкнули, как у кошки:
— Никакого Архипа не знаю! Был у нас один Архип в армии, лейтенант, редкая скотина, гроза полка… Так он сдох под Мэрешештами с пулей в затылке…
Вдали мигали огни нефтяной вышки. Снежинки летели, словно мошкара на свет фар, и падали на ветровое стекло грузовика. Шофер заурчал, как медведь, песенку, повторяя: «Кто полюбит и разлюбит, пусть того господь погубит…»
У перекрестка кто-то замахал фонарем, приказывая им остановиться. Шофер сбавил скорость и, пригнувшись, пытался разглядеть, кто преградил им дорогу.
— Пахнет облавой. У тебя есть документы, парень?
— Да как сказать…
— Отвечай, есть или нет, время не терпит…
— Нету.
— Так мне и надо, идиоту. Выскочишь?