— Первый раз слышу это имя.
— Я не мог бы помочь тебе вспомнить?
— Конечно.
— Каким образом?
— Дайте мне поспать. Одну ночь. Одну-единственную. Сейчас я, ей-богу, не прикидываюсь сумасшедшим, знаете, ночью мне всегда снится то, что я делал днем. Я вижу во сне то, что забыл, или то, на что днем не обратил внимания. Иногда даже летаю во сне. Говорят, когда ребенку снится, что он летает, он растет. А мне это постоянно снится и, посмотрите сами, каким коротышкой остался!.. Дайте мне поспать, и, если мне приснится Стайку, я скажу вам, как он выглядит. Честное слово, скажу! Дадите поспать?
— Дам. Но не в одиночестве. Пошлю тебе моего человека с чудесной девочкой. Ты не ждал подобного, признайся!.. Ее зовут Пума. Сам увидишь, она великолепна. Ты любишь животных?
— Зависит…
— От чего зависит?
— Да так… Одних — да, других — нет… Мне было некогда разбираться…
— Пума тебе понравится. Она черная, как ночь, и нежная, как луч лунного света. Ты говоришь, что иногда летаешь? Это забавно!.. Тогда лети, чего ждешь?..
…Но ему остается только бешено жать на педали и мчаться, мчаться по снежным сугробам, по долине с мертвыми улитками, по высохшей траве, колючкам и полыни, туда, где притаилась золотистая улитка; гнать изо всех сил, чтоб ветер свистел в ушах, чтоб спирало дыхание в груди. Эта сумасшедшая гонка переполняет его ликованием, ему хочется петь, кричать, потому что он — он! он! — подаст сигнал начать… В карманах горячие печеные картофелины, и он весело крутит педали, заставляя звенеть велосипедные цепи, а спицы вибрировать, будто пропеллеры. Колеса вскидывают справа и слева грязную талую воду, словно два больших серых крыла, которыми тяжело бьет огромная птица… Ему нужно пересечь кварталы Святого Антона, Благовещения и Святого Николая прежде, чем он выкатит на черную дорогу, ведущую к румыно-американским нефтеочистительным установкам. Но едва он успел проскочить мост у Южного вокзала, как внезапно откуда-то сверху, и вместе с тем как будто из недр земли, далекий, но все же мощный, раздается вой сирены. Сирена воет долго, зло, не останавливаясь, победно и тревожно, разбивая вдребезги напряженную от ожидания тишину, сковавшую весь городок. Воет всего одна сирена, но для него этот вой выражает силу и страх, мужество и панику, веру и сомнение. Он остановился и замер. Откликнутся ли на этот зов остальные? Городок окаменел, он прислушивается. Неужели остальные будут молчать? Неужели произошло что-то непредвиденное и те, кто начали первыми, останутся в одиночестве?.. Но вдруг со всех сторон, с востока и запада, с севера и юга, с неба и из недр земли, сотрясая городок, вырывается вопль десятка сирен, словно эхо, усиленное до предела, словно тысячекратное утверждение призыва, словно неколебимое решение общей судьбы.
Это сигнал. Кто и когда передал условный знак, если он с запиской от Стайку еще в дороге? Конечно, кто-то другой, кто опередил его. Он недоумевает, но при этом чувствует удовлетворение. Если б не добрался до места тот, кто отправился раньше, то добрался бы он. А случись что-нибудь и с ним — то поспел бы третий, четвертый… семьдесят седьмой.
И все равно все плоештские заводы с трубами, нацеленными в небо, с пузатыми резервуарами, с переплетением черных трубопроводов, все равно перешли бы, как сейчас, в мощное наступление на город, который дрожит в полуденном зимнем тумане, насыщенном воем сирен, тревожным колокольным набатом, стонами самой земли.
Ничего подобного он себе никогда не представлял. Внизу, по обеим сторонам каменного моста, из железнодорожных депо «Конкордия» и «Стандарт» плотными, темными рядами — колонна за колонной — идут рабочие. На почерневшем от мазута и копоти снегу, разъеденном лужами, это движение, начатое по властному зову сирен, кажется величественным, могучим, неодолимым. Он угадывает, откуда какая колонна, как по сирене распознает тот или иной завод. С севера, с самой отдаленной городской окраины гудит «Вега». Неподалеку от вокзала вторят ей хором «Конкордия», «Орион», «Стандарт», «Астра-Ромына» и «Униря». Справа гудят сирены «Лучианы», «Доробанца», «Фероэмайла». А с востока подхватывают «Комета» и «Редевенца». Внизу, на железнодорожных путях, протяжно, словно заблудились в горах, пронзительно перекликаются свистками паровозы, остановившись где попало.
Опершись на перила моста, он жадно всматривается во все, что творится вокруг. Сотни людей лезут на мост и бегут мимо него, перекликаясь и указывая друг другу на взбудораженный город. И над всем этим — потрясающий душу хор сирен, словно сотки рук одновременно, непрерывно, без всякой согласованности нажимают с яростью на клавиши гигантского органа. И разноголосица кажется ему высокой гармонией, неслыханной, единственной в своем роде.