А со свинцового неба валит и валит сизый снег, под железнодорожным мостом завывает ветер, точно свистит в горло пустой бутылки. Из труб заводов вьется тонкий дымок — знак, что котлы погасли. Слабые струйки пара, словно последний вздох, отлетают от стыков паропроводных труб. Заводы умирают. Застывают машины.
Пробравшись сквозь толпу, Добрика жмет изо всех сил на педали, но, доехав до черной от мазута дороги в конце улицы Михая Браву, он вынужден слезть с велосипеда и идти пешком. Дорога к заводам — настоящий муравейник. Все бегут. Женщины с окрестных окраин, детишки, рабочие с близлежащих фабрик, ученики гимназий «Петра и Павла» и «Спиру Харета», которые заранее учуяли что-то и удрали с уроков, все, как обезумевшие, мчатся в оглушительном гаме. Наперегонки с толпой несутся полицейские, пехотинцы с примкнутыми штыками и кавалеристы. Топот копыт, перекошенные лица, растерянные глаза, солдаты, ошалевшие от истошных приказаний, сверкающие офицерские погоны, мундиры, забрызганные грязью, — все это смешалось в вязком водовороте толпы. Женские визги, град проклятий и брани, презрительные, иронические смешки, свист плеток — странное, нелепое с виду состязание, таящее в глубине своей единственно возможное выражение человеческого порыва, паники, отчаяния. Военные — пешком, верхом, на грузовиках — стараются любой ценой обогнать гражданских, а рабочие, идущие с разных сторон разрозненными колоннами, знают, что только они должны прийти первыми — иначе не видать им победы. И все вместе они с трудом продвигаются вперед, как сквозь живые движущиеся заросли, зачастую топчась на месте, задержанные бескрайним людским водоворотом, запутавшимся в самом себе. Одним лишь кавалеристам, кажется, удается вырваться вперед, их кони нетерпеливо фыркают, месят грязь копытами, набрасываются на людские колышущиеся стены и расталкивают их своими тугими животами, в которые до крови всажены острия шпор.
И он, пробившийся в голову колонны, с усилием жмет на педали, ему все труднее, словно едет он по тесту, по расплавленной смоле, по вязкой тине, но он все жмет и жмет на педали, — он должен привезти тем, что забаррикадировались на румыно-американском нефтеочистительном заводе, — а что именно, он уже забыл; то ли золотую улитку, то ли чрезвычайно важную весть от товарищей с «Астры». Позади него катится людская лавина с тысячами раскрасневшихся от бега лиц, тысячами вытаращенных глаз, тысячами ног, разбрасывающих почерневший от мазута снег, тысячами протянутых или вскинутых рук, тысячами ртов, разинутых, чтобы глотнуть воздуха или гаркнуть погромче. Впереди уже различимы силуэты тех, кто запирает ворота завода.
Но следом за ним мчится лошадь, бешено топая, яростно фыркая, сотрясая землю копытами.
Он испуганно поворачивает голову и видит нависшую прямо над ним взмокшую от пота лошадиную грудь, тяжело дышащую морду, напряженные мускулы, вздрагивающие под шкурой, блестящей, словно металлическая обшивка машины, работающей на предельной скорости. Верхом, размахивая плеткой и истерически крича: «Дорогу!», сидит человек в военной форме. У него тощее, точно обсосанное лицо, горящие глаза, стиснутые челюсти.
Обмерев, Добрика выпускает педали, скользит и, пытаясь восстановить равновесие, падает под копыта лошади. Сверкают в воздухе подковы, плетка разрезает воздух, свистя, как сабля, грязное конское брюхо на миг зависает над ним. Он зажмуривается и инстинктивно подымает над собой велосипед, как щит. Наездник криво улыбается, натягивает уздечку, но конь уже не может ни обогнуть, ни перепрыгнуть через препятствие, он обрушивается копытами на велосипед, увязает в спицах. Добрика стоит рядом целехонький. Конь дико ржет, с морды летят в стороны клочья пены, копыта бьются в воздухе вместе с колесами, пытаясь вырваться из велосипедных спиц. Сзади, яростно бранясь, напирает толпа, как живая лавина. Он смутно видит окровавленное брюхо коня, мелькающий блеск подков. Вдруг конь подымается на дыбы и сбрасывает с себя всадника на землю. Тот хочет встать, броситься вперед, но толпа уже накрыла его, мужчины с плеткой как не бывало. Лошадь опрокинулась ка спину, и над морем голов видны лишь нелепо бьющиеся в воздухе копыта, которые дробят остатки велосипедных колес. Черный людской каток подминает и Добрику. Но он не чувствует боли, не сопротивляется, лишь хрипит, безуспешно пытаясь сказать окружающим нечто важное, крикнуть, что пришел сюда ради них и нечестно казнить его за то, что он там был один, совсем один…