— С этой? Да у нее семь жизней! А зачем ее приканчивать?
— Чтоб мы могли поспать… Чтоб была тишина… Не ты ли просил об этом?
— Твое дело, это тебя касается, котлету из тебя сделают, но я скажу, что ты свихнулся, а ты так и изображай, я дам тебе обмылок, ты его вспень во рту, может, они струхнут и выпустят тебя… Как же ты ее прикончишь?
— Увидишь! Я разорву ей пасть. Левой рукой схвачу за верхнюю челюсть, правой за нижнюю. И рвану так, что никогда уже не сойдутся. Я видел в кино… Даже лев, будь он трижды лев, и тот отдаст концы! Увидишь! И мы уснем, будем спать вдоволь, всласть, без сновидений…
И на какой-то миг ему кажется, что это отвратительное дело, и лучше бы не делать его, но — деваться некуда! — он уже спит…
Тишина.
Перед ним танцуют ученики барышни Эльвиры. Тихо шуршат наставления учительницы танцев:
— Итак, детки… Гармония возникает тогда, когда, все движения согласованы… Так, и ра-аз, и два-а, и ра-аз, и два-а… Ну, детка, бери за руку своего жениха, поторжественней, достойней, изящней, вот так, детки, и ра-аз и два-а, и ра-аз, и два-а. С достоинством, торжественно, ведь свадебный танец это свадебный танец, прошу понять!..
А в укромном уголке вышки кто-то стелет постель. Снимает с головы венок с цветами и ласково улыбается ему. Волосы развеваются, словно от дуновения ветерка, а голос так ласков, так нежен!
— Спи, дорогой…
Пума, как из пращи, кидается на него, но он начеку, он ждет, он готов встретить ее и схватить за брызжущие пеной челюсти.
Полузамерзший пес чует его сон, чует его смерть, он начинает рычать, потом громко лает. Со стороны леса, исхлестанного ветром, приближаются, как видение, несколько дрожащих лучей. «Опять идут факельщики!» — думает он, едва приподымая веки, запорошенные снегом. Да, вьюга поутихла, слышны какие-то крики, пес воет по-волчьи, а в сизом предутреннем тумане словно бы два человека, утопая в снегу, приближаются к заброшенной вышке. «Не там, Архип, не там! Вот сюда!..»
Пес вскакивает, его рычание тонет в порыве вьюги.
Он вздрагивает. Волна радости приливает к сердцу, он тщится сделать что-то: двинуться, закричать, позвать на помощь, встать и выбраться отсюда навсегда, но окончательно убеждается, что ноги отказали, руки тоже, а тело так застыло, что неизвестно, жив он еще или нет, существует ли вообще Архип, есть ли на свете корчма, толстуха, святая Пятница, раскаленная печь, или все это только странная прихоть воображения, и он окоченеет здесь, рядом с бездомным псом, чье присутствие тоже погружается в туман, холодный, стертый, неопределенный.
Перевод К. Ковальджи.
ЭВРИКА
Сентябрьским утром 1941 года гауптштурмфюрер СС Карл Фритч заметил, что у номера шесть тысяч восемьсот сорок белые точеные ноги. Его взгляд остановился на них в то время, как номер шесть тысяч восемьсот сорок — совсем юная девушка, недавно переведенная к ним из Освенцима, — был занят уборкой у него в кабинете. Помощник начальника лагеря Карл Фритч не выспался и потому был хмур и раздражен. Накануне он до поздней ночи выслушивал разглагольствования доктора Иоганна Бара о том, что мораль устарела и пора с ней покончить. Бар щеголял философскими терминами, будто выступал перед университетской аудиторией. Фритч слушал его больше из снобизма, ему хотелось в глазах доктора выглядеть человеком мыслящим, с которым и в грубой обстановке казармы можно обсуждать высокие материи, не то что с другими лагерными офицерами. Поэтому он поддакивал собеседнику и тем обрек себя на затянувшееся мучение.
За ночь болота вокруг лагеря покрылись инеем, но к утру тонкий белый покров разъела вода, превратив его в лохмотья. И лагерный двор, куда выходило забранное решеткой окно кабинета, не радовал глаз — черная грязь, истоптанная множеством ног.
В кабинете было натоплено, пахло свежей краской, ваксой и трубочным табаком. Карл Фритч явился сегодня раньше обычного, потому-то и застал уборщицу. Он сделал ей знак продолжать и, усевшись за письменный стол, стал наблюдать за ее торопливыми, неловкими движениями.
Она, согнувшись, протирала пол, из-под оборванной юбки виднелись ноги, нежные, белые, словно выточенные из алебастра. Его взгляд задержался на забрызганных грязью щиколотках, на носках разного цвета. Она была совсем еще ребенок: узкие плечи, неразвитая грудь, длинные пальцы, худые руки, осунувшееся лицо, короткая мальчишеская стрижка. Она быстро закончила уборку и уже уходила, но Фритч остановил ее на пороге: