— Да, печально, — сказал Ионеску, садясь. — А откуда ты знаешь, что три дня?
— Ясно. Раз уже душок пошел!
— Это значит… в воскресенье ночью или утром в понедельник…
— Да, врачи сказали, что в ночь на понедельник. Они могут и час установить… Только какая тебе разница?
— Для меня есть разница. Я встретил его в воскресенье вечером, — проговорил Ионеску и сразу же пожалел о своих словах. Еще не хватало ему давать свидетельские показания! Но было уже поздно. — Случайно… А может, он меня нарочно поджидал, не знаю… Часов в восемь… Абсолютно ничего подозрительного в нем не было… Поболтали о том о сем… всякие пустяки. Пожалуй, он даже был в хорошем настроении. Смеялся… Попросил у меня сто лей.
— Ты дал?
— Само собой… Он обещал вернуть через три дня. Так настойчиво это повторял, уверял, что ждать не заставит. Глупо, сумма ничтожная… Но это спокойствие у самоубийцы — вот что выше моего разумения.
— Да, дело известное! А я вот чего никак не пойму, — сказал декан, мимоходом проверяя застежку на брюках, — как вообще могут люди в наши дни накладывать на себя руки?
В коридоре зазвенел звонок. Ионеску со вздохом поднялся с кресла. Декан подошел, заглянул ему в глаза, пожал руку.
— У меня три свободных дня, — вспомнил Ионеску. — Я хотел кое над чем поработать, но теперь не смогу… Уехать бы куда-нибудь на край света… Ладно, увидимся в понедельник.
— Я попрошу тебя никуда не отлучаться. Вдруг потребуются показания?
— Какие еще показания? — невольно повысил голос Ионеску.
— Ты же сам сказал, что видел его последним… — Декан поглядел на него выжидательно и только раскрыл рот, чтобы продолжить фразу, как за боковой дверью шумно заклокотал ватерклозет, будто там кто-то сидел.
— Испорчен, — объяснил декан, машинально проверяя молнию на брюках. — Тысячу раз им говорил, чтобы починили. Ну и администрация, господи прости!… А раз ты последний, кто его видел…
— При чем тут это — первый, последний? В нем, да будет тебе известно, вообще было что-то такое, чего в нас нет.
— Было, черт побери, было в нем что-то лишнее. Тот, кто в своем уме, такой номер не выкинет, даже если дошел до ручки. Значит, и ты за ним замечал какие-то странности?
— Да нет, это просто мое ощущение…
Дверь распахнулась, и Модроган с видом человека, выигравшего пари, бросился к Ионеску.
— Ну, убедился?
— В чем?
— Насчет Ботяну.
— Не понимаю.
— Что, неужели не убедился?
— А при чем тут это?
— Я лично, например, хотя для сомнений основания нет, не поверю, пока не увижу его собственными глазами и не потрогаю вот этими вот руками…
Ионеску вспомнил, что Модроган пять лет провел в туберкулезном санатории, пять лет, по его выражению, крутил любовь с костлявой, и, когда кто-то рядом умирал, он испытывал тайную радость, граничившую со сладострастием, оттого что умер не он.
— Желаю успеха, — с брезгливой гримасой обронил Ионеску и вышел, успев услышать: «Что это с ним?» — и ответ декана: «А черт его разберет, они виделись в воскресенье… ты знаешь, они ведь были приятелями… что-то его грызет…»
Ионеску прикрыл двойные, обитые войлоком двери и очутился в коридоре.
Его тошнило, в ноздри лез приторный трупный запах, неудержимо тянуло на рвоту, хотелось забиться в угол, но он понимал, что тошнота эта скорее морального, чем физического порядка.
У входа его остановила четверокурсница Анна-Мария Атэнэсойу, видно, только что из парикмахерской, со свежевыкрашенными каштановыми волосами, взбитыми в стиле «папуас».
— Простите, я боялась, что вы уйдете.
— Да, я как раз ухожу.
— Вы обещали, что прочтете… И просили подойти именно сегодня. Я бы вас не стала беспокоить, если бы вы сами не обещали… Я подготовила работу…
— Вам придется меня простить. У меня сейчас катастрофически плохо со временем.
— Но может быть, если я сама вам прочту… Конечно, там, где вы назначите, где вам удобно… Может быть, у вас?..
Тон девушки его взволновал.
С минуту поколебавшись, он ответил ей не без сожаления, как бы защищаясь:
— Нет, нет… Пока не получится. Я лучше воспринимаю, когда сам держу текст перед глазами. Я вам дам знать, когда смогу, а теперь прошу отсрочки, будьте снисходительны.
Входившие и выходившие студенты замолкали при виде Шумера — фигуры почти сакральной, наводящей страх, — и старались обойти его стороной. Девушка, благоухающая лаком для волос, медлила, как будто еще на что-то надеялась. Ионеску смотрел на нее с грустной, извиняющейся улыбкой.