— Да, милый мой, к несчастью, а может быть, и к счастью, ибо все позитивное одновременно может оказаться и глубоко негативным, и наоборот, во мне живучесть, воля к работе, страстность могут иногда брать верх над разумом. И тогда я думаю, что мой разум по-настоящему силен именно моей живучестью и страстностью. Но живучесть и страстность сами по себе необходимо предполагают иррациональность. Или, если угодно, рациональность подсознания. …Я не слишком витиевато выражаюсь?
Снова мягкая, снисходительная улыбка превосходства.
— Да нет, продолжай. Мне еще не приходится делать усилий, чтобы понять тебя.
— Я так бурно живу потому, что, скажу тебе по секрету, не знаю, зачем я живу. Может быть, я стремлюсь к абсолюту? Может, и так. Но что есть абсолют? Нечто недосягаемое, и каков он, нам не узнать… Ты не смотри, что я заикаюсь — в переносном смысле, конечно, не в буквальном. Я обожаю заикаться. Тогда появляется неопределенность и, значит, поиск смысла. Определенность убивает меня своей относительностью.
— Все же, прости, ты что-то здесь напутал.
— А ясность, которой у тебя, кстати, в избытке, — это утопическая цель человечества. Реально достичь ясности можно, лишь до предела усложнив вещи и все окончательно перепутав. В нашем рациональном мире, — черт, где это я прочел или это я первый сказал? — чтобы восстановить основные истины, пришлось бы силой ввести иррациональность.
В ответ — снова улыбка, как будто Ботяну напрашивался на пощечину. Но как мог он, Ионеску-Симерия, за улыбкой не разглядеть лица! Он силился вспомнить, смотрел он Ботяну в глаза или нет. Может быть, только когда вручал ему эти несчастные сто лей — цену двухчасовых нотаций? Но улыбку его он чувствовал и не глядя — скептическую, колючую, загадочную улыбку человека, который знает, что скоро всех огорошит. С той же улыбкой Ботяну заметил, что главная добродетель Шумера — злость. Эту реплику Ионеску-Симерия отлично запомнил, в памяти возник усталый, серьезный, как бы гаснущий голос Ботяну. Ни восхищения, ни насмешки — констатация факта, вне нравственных оценок:
— Милый друг, озлобиться легко при условии, что у тебя, по сравнению с другими, чего-то нет: ноги, руки или, скажем, глупости. Причем физическое увечье не так страшно: калеки бывают вполне безобидными. Гораздо хуже — недостаток глупости. Вот где источник злости гениев — самой, впрочем, красивой злости, — источник зубоскальства, иронии и цинизма. Прежде всего цинизма. Руки-ноги у тебя есть, но все же ты калека. Глупости тебе недостает. Понимаешь, о чем я?
— Прекрасно понимаю. Хотя черт его знает, насколько это верно. На самом деле, признаюсь тебе как на духу, с цинизмом, если угодно, — иногда просто потрясаешься собственной глупости. А послушаешься так называемого здравого смысла — еще больше дров наломаешь… Как видишь, я смотрю на себя трезво… Когда человек работает столько, сколько я, ему трудно не ошибаться. У меня кафедра, я пишу, уйти от всего и лепить удается редко. Но вот тут-то и наступает самое страшное — когда ты вынужден признать, что ком сырой глины ближе к истине, чем статуя, которая готова в твоем воображении. Руки опускаются. Так что же — взять и убить себя? Нет, я еще повоюю. И оставлю по себе память. У меня есть друзья, правда, немного, всего несколько, а вернее, двое-трое, да и то я в них часто сомневаюсь, но мне нравится считать их друзьями; зато врагов сколько угодно, и я не даю им спуску. Бывают удачи, выходят книги, я ращу учеников, соратников. Но рано или поздно моя рать обращает штыки против меня. Тогда я начинаю все сначала. Сизиф? Ему было легче: он вкатывал в гору глыбу. Я качу вверх души. И они предают учителя, как только завидят вершину. Утрата, по моему мнению, — это не смерть друга, а его измена… И я не мирюсь, а даю выход ярости — наношу ответный удар. А как же иначе? Но это очень тяжко — так жить. Чтобы вынести такую трезвость, нужен наркотик. Работа. До седьмого пота. Меня боятся. Кто-то заискивает, кто-то ненавидит, большинство — вонзает мне нож в спину. Но я намерен победить… Знаешь, что меня радует? Я не подвержен астении. Я вообще склоняюсь к мысли, что астения — болезнь покорных, закомплексованных, забитых, и ее корень — в разладе между тем, что ты хочешь, и тем, что тебе навязывают. Ты, например, — типичный астеник, хотя бы потому, что ты — мечтатель… Ты пытаешься уйти от действительности, а она тебя настигает.