Ионеску-Симерия очнулся с резкой болью в затылке. Лед в стакане давно растаял, и виски нагрелось. Он через силу глотнул, выпустил стакан из рук и стиснул затылок ладонью. Шелковое покрывало сбилось в комок, как будто кто-то отчаянно метался по дивану, слишком широкому для одного.
Он встал — и стены поплыли. Добрался до ванны и сунул голову под холодный кран. Тошнота не проходила, в ноздрях засел отвратительный сладкий запах, затылок давило клещами, шейные мышцы онемели, так что голова не ворочалась. Ему стало жутко. Он распахнул было окно, но тут же снова закрыл и торопливо принялся приводить себя в порядок.
Необходимо уехать. Сесть в машину — и прочь из Бухареста. Куда угодно, только сию же секунду прочь, прочь…
Он обнаружил, что ищет что-то по дому, что — не мог вспомнить, махнул рукой, но у самых дверей до него дошло: он не обут и ищет ботинки. Он нашел их на диване — наверное, слетели с ног, когда он ворочался с боку на бок; выловив их по одному и поставив на пол, чтобы обуться, он заметил на носке левого какую-то мерзость — налипший кусок белесого, как сало, воска. Надо было поискать другую пару, но кишки сводило от тошноты. Задыхаясь, он выскочил в одном правом. И только нажав на педаль оцепления и ощутив ступней ее рифленую резиновую поверхность, он подумал, что так ехать нельзя, но возвращаться не стал.
Машина словно сама вывезла его на шоссе, ведущее в Питешты, но в Титу он опомнился и спросил себя, почему его потянуло сюда? Однако переигрывать было поздно — пришлось бы снова пересекать Бухарест и непременно через те места, где они гуляли с Ботяну, а может, он не удержался бы и поехал посмотреть на тело, дабы удостовериться, что все происшествия этого дня были в чистом виде кошмаром. Он гнал машину в сгущающихся сумерках, не думая о ночлеге. Где-то на Олте, на окраине Кэлимэнешть, жила одна хозяйка, у которой он несколько раз останавливался, но, когда около полуночи он добрался туда, ни огонька не светилось в окнах, и он проехал мимо.
Понемногу наступал покой. Только разутую ногу, которой приходилось жать на педаль, саднило, и все чаще думалось, что он свалял дурака и что, по крайней мере, мог бы купить ботинки где-нибудь по дороге. В Козий он вышел посмотреть на монастырь при лунном свете и даже припомнил из Григоре Александреску: «Тени башен над волнами…» Но, вернувшись в машину, увидел на сиденье рядом с собой левый башмак с прилипшим к носку воском — и разом всплыла в уме картина сегодняшнего страшного дня, подол белого платья, защемленного дверцей машины, толстые свечи из окон, «Мягкие часы» Сальвадора Дали и вздутое тело Ботяну, утончающееся до ширины лазейки под потолком и скользящее вниз по тягучему водопаду шторы. Он стал было напяливать ботинок — но с таким ощущением, будто втискивает в него опухшую ногу Ботяну, что шнурки вот-вот лопнут и что воск тает и расплывается на сиденье кровавым пятном. В раздражении он зашвырнул ботинок на монастырский двор и рванул машину.
По дороге на Сибиу, в Вештеме, ему вспомнилось, как ровно три года назад он прочесал все село, дом за домом, в поисках икон на стекле, которые еще оставались после того, как музейные сотрудники, иностранные туристы и спекулянты за бесценок скупили у крестьян лучшие образцы. Он потерял покой, увидев у одного своего коллеги, знаменитого работами по Возрождению, потрясающую их коллекцию. К тому же края его детства, окрестности Симерии, были родиной этого утраченного народного искусства, так что ему сам бог велел предпринять вылазку в трансильванские села, сохранившие обычаи прадедов. Ботяну, которого он пригласил с собой, с любопытством наблюдал, как он окручивает крестьян, подлаживаясь под народный говор, и выманивает за две-три десятки иконы, свято хранимые веками.
Раз Ботяну сказал ему там же, в Вештеме:
— Знаешь, Шумер, Бодлер говорил, что гений — это не что иное, как по собственной воле обретенное детство. Ты как-то обронил замечание про ужас перед детством… Ты и не думаешь его искать, так что же ты обрящешь?
Ионеску колко ответил:
— Твоя драма, милый мой, банальна и носит имя цитатомании. Это модная болезнь, но если некоторые цитируют классиков марксизма, чтобы не приходилось самим думать, то ты все время ищешь что-то особенное, до чего хотел бы додуматься первым…
— Ты прав, — почудился ему рядом голос Ботяну. — Если бы я не поспешил взвалить на себя непосильную ношу чужой мудрости, может быть, я и питал бы смешную надежду придумать что-то новенькое… А так — придет что-нибудь в голову, кажется, свежая мысль, а начнешь копаться — она уже давным-давно записана в книгах. Ты вот — не копаешься. В этом твое спасенье.