Она докладывала, а я лежал на полу, слушал и радовался, что все страшное позади. Позади. Оделась гадюка.
— Застегните, — говорит, — гражданин, лифчик.
Я косить продолжаю с понтом, ничего не слышу. «Кэ-э-э!»
— Вы можете быть свободны, Зина. Представьте отчет и график дегенерации объекта. А ты, Тэда, давай, садись за показания. Хватит филонить. Половине человечества жрать нечего, в Индии дети от недостатка белков погибают, больших друзей Советского Союза реакция США в тюрьмы кидает, и не-хрена прохлаждаться на всем готовом, когда горит земля под ногами империализма. Понял меня?
— Кэ-э-э! — говорю и на Кырлу Мырлу кнокаю. У него борода еще гуще стала, повзрослел за эти дни. А Ильич, наоборот, лысеть начал, глаза прищуривать и в колбасных обрезках разбираться.
— Товарищ подполковник, — говорит Зиночка, тварь, — я думаю, что быстрая регенерация нежелательна.
— Вы плохо знаете эту бестию, не верю я в его искренность, лейтенант, виноват, старший лейтенант, но ладно, пусть отходит. Завтра я его расшевелю. Отдыхайте.
«Гитлер выпивает яд» — картина Кукрыниксов отъезжает, Коля, от «Сталин обнимает Мао», и тут я приноровился и задней ногой такого выдал старшему лейтенанту поджопника, что она, наверное, как волк из «Ну, погоди» летела от Лубянки до площади Революции. А стена сдвинулась. Жду. Но никто за мной не канает и не волокет в кандей. Включаю Телефункен. Давно не слушал родимых последних известий. Странно все-таки было мне, Коля, что доброй славой среди своих земляков пользуется молотобоец, член Горсовета Владлен Мытищев, когда труженики Омской области сдали государству на 10 000 пудов больше, ибо выборы народных судей и народных заседателей прошли в обстановке невиданного всенародного подъема, а партия сказала «надо!» и народ ответил: «будет!», следовательно термитчица коврового цеха Шевелева, протестуя против происков сторонников нового аншлюса, заявила советским композиторам: «Так держать!»… Подписка на заем развития народного хозяйства минус освоение лесозащитных полос привело канал Волго-Дон на гора доброй славой досрочно встали на трудовую вахту день пограничника фельетон обречен на провал Эренбург забота о снижении цен простых людей доброй воли и лично товарища руки прочь…
У меня, Коля, от этих последних известий, читал Юрий Левитан, нету более проститутского, заблеванного ложью, гунявого рта на всей планете, мозги встали раком от последних известий. Но почему бы, Коля, почему, ответь мне, не заработать тогда всем радиостанциям Советского Союза, почему бы не передать Юрию Левитану своим проститутским басом, которым он вылизывал Сталину задницу по двадцать раз на день и потом проклинал его же мертвого, сообщение ТАСС о проведении органами государственной безопасности выдающегося эксперимента, в ходе которого были получены доказательства возможности направленной дегенерации высшей нервной деятельности человека и регенерации в его мозгу впервые в исто-ри-и импульсов самоощущения особи другого вида! Эксперимент проводился на гражданине Советского Союза Мартышкине! Чувствует себя гадина и проказа изумительно антисоветская рожа пульс давление не оказывали артиллерийским залпом в городах-героях! Слава передовой Со-вет-ской на-уке! Почему, Коля, Юрий Левитан не передал такого важного, исторического, можно сказать, сообщения? Пускай бы молотобоец Мытищев и борец за мир Эренбург узнали, как у меня сердце перехватило от страха при виде безумной женщины в белом халате, и как оно, слабея, почуяло, что, наверное, не одолеет всенародный подъем в день пограничника. И пускай бы народные заседатели дотронулись языками до острой железки-бобо, которой трясли мое тельце, тельце, тельце, тельце, тельце, тельце, тельце, тельце, тельце, спасибо, милый Коля, что оклематься помог, спасибо, током, и пускай бы народные судьи превратились вместе с термитчицей горячего цеха на миг в побитое животное кенгуру и побито жевали бы заморские листочки и выблевывали бы их на казенный пол третьей комфортабельной вместе с застрявшими в бронхах оетатками человеческой души, а потом подписались бы на заем развития народного хощяйства… Ладно. Душа из него вон, из этого гунявого существа Левитана Юрия. Отодвигается вдруг, Коля, «Карацупа и его любимая собака Индира Ганди» от «Кого уж никак нельзя заподозрить в симпатиях», и в камеру мою рыбкой влетает курчавый смешной человек. Стукается лбом об «Утро на заре рассвета рабочего движения в Москве», садится на Телефункен», хватается за голову и говорит:
— Что я сделал? Что я сделал? Что я сделал?
Набираю ногтем твой номер, Коля, и говорю Кидалле:
— Докладывает рядовой МГБ Тэдщ, он же кенгуру Кен. Регенерация прошла успешно. Чувствую себя человеком. Наблюдаю усиленный рост бороды на лице гражданина Кырлы Мырлы, с которым в преступном сговоре переделать мир никогда не состоял, первый раз вижу. Всегда готов встать с головы на ноги. Посвящаю себя столетию со дня рождения и смерти Маленкова. Ура-а-а-а!
— Я же тебе сказал, фашистское отродье, — отвечает Кидалла, что этот телефон исключительно для внутренних раздумий и сомнений. Органам и так известно, что с тобой происходит. Не забывай о процессе. Ты хотел познакомиться с низкопоклонником Норберта Винера Карцером. Карцер перед тобой.
— Ах, значит, это вы господин-гражданин Карцер, — говорю я смешному курчавожу человеку с глазами барана, прибывшего на мясокомбинат имени мясояна. — Гутен морген, шолом-алейхем, гражданин-господин Карцер. Кто вам помогал забыть Ивана, не помнящего родства? А? — Что я сделал? Что я сделал? Что я сделал? — уставившись бараньими глазами в «Позволительно спросить братьев Олсоп», бормочет Карцер. — Встаньте, — говорю, — и сядьте на стул, не превращайтесь в утконоса, он же сумчатый гусь-лебедь. Стыдно!
— Что я сделал? Что я сделал? Что я сделал? — долдонит и долдонит Карцер, а я говорю:
— Послушайте, нельзя задавать органам таких вопросов. Вообще никаких вопросов не надо задавать! Иначе быть беде! Вы член кассы взаимопомощи? — Я решил, Коля, что Карцеру необходимо побыть в моей шкуре,
— Естественно. Кто в наше время не член кассы взаимопомощи? — вдруг, ожимши, отвечает Карцер.
— Когда последний раз брали ссуду?
— Перед женским днем.
— Сколько?
— Две тысячи, а что?
— Фамилия?
— Карцер.
— Который?
— Валерий Чкалович. Папа изменил мое отчество в знак уважения к великому летчику.
— Итак: перед женским днем вы, Валерий Чкалович, недовольные тем, что за подписку на заем с вас выдрали всю получку, растерзали прогрессивку и расстреляли квартальные, получили ссуду в две тысячи рублей. С рассрочкой?
— До дня медицинского работника.
— Вам известно, что за деньги находились в кассе взаимопомощи вашей секретной лаборатории?
— Очевидно, бывшие в обороте кассы.
— Чем пахнут, по вашему, деньги?
— По-моему, ничем. А что вас все-таки интересует?
— Меня интересует факт получения вами из сберкассы взаимопомощи денег, не пахнущих ничем, но принадлежащих швейцарской разведке!
— Боже мой! Боже мой! Боже мой!
— Кто из ваших сотрудников в дни получек говорил: ебал я кассу взаимопомощи?
— Уборщица Танеева, сантехник Рахманинов Ахмед и физик-теоретик Равель. — Вот они-то и останутся на свободе. Есть у вас все ж таки настоящие советские люди! Вы расписались в получении ссуды?
— Конечно. Честное эйнштейновское! Честное курчатовское! Но что вас все-таки интересует?
— Хватит финтить, Карцер! Хватит уходить от ответственности! Пора кончать с инфантилизмом тридцатых годов!
— Что я сделал? Что я сделал? Что я сделал?
— Я отвечу на ваш вопрос, но не раньше, чем мы убедимся, что нас не видят и не подслушивают профсоюзы. Они возомнили себя, видите ли, школой коммунизма! Тогда как последней являемся мы, органы!
— Совершенно справедливо! Наш профорг Пахмутова — ваш секретный сотрудник! Что я должен сделать в плане борьбы с инфантилизмом тридцатых и двадцатых годов?