Гаммел нагнулся и поднял что-то с полу. Поднес к носу, понюхал. Потом протянул Колдуэллу. Это был еще не остывший наконечник стрелы. Трехгранный, отточенный до того, что ребра изгибались плавными дугами, он казался слишком изящным, чтобы нанести такую рану. Колдуэлл заметил, что ладони Гаммела в пятнах от напряжения и усилий; лоб тонкой пленкой покрыла испарина. Он спросил:
— Зачем вы ее нюхали?
— Думал, вдруг она отравленная.
— Ну и как?
— Не знаю, от нынешних детей всего ждать можно, — ответил Гаммел и добавил:
— Ничем не пахнет.
— Вряд ли они это сделали, — убежденно сказал Колдуэлл, вспоминая лица Ахилла и Геракла, Ясона и Асклепия, благоговейно ловивших каждое его слово.
— И откуда только у детей деньги, хотел бы я знать, — сказал Гаммел, словно стараясь отвлечь Колдуэлла от мрачных раздумий. Он поднял стальной стержень и обтер кровь перчаткой. — Хорошая сталь, — сказал он. — Такая штука стоит недешево.
— Отцы дают деньги паршивцам, — сказал Колдуэлл. Теперь он чувствовал себя крепче, мысли прояснились. Надо идти в школу, на урок.
— Слишком много завелось у людей денег, — сказал старый механик с усталой злобой. — Вся дрянь, какую в Детройте делают, нарасхват.
Его лицо снова стало серым от ацетиленового загара; морщинистое и дряблое, как смятый листок фольги, оно казалось почти женственным в тихой печали, и Колдуэлл забеспокоился.
— Эл, сколько с меня? Я должен идти. Зиммерман с меня голову снимет.
— Ничего не надо, Джордж. Бросьте. Я рад был вам помочь. — Он засмеялся. — Не каждый день приходится перерезать стрелу в ноге.
— Но мне, право, совестно. Я вас попросил как мастера, как специалиста…
И он сунул руку в карман, будто полез за бумажником.
— Бросьте, Джордж. Все дело заняло не больше минуты. Будьте великодушны, примите это одолжение. Вера говорит, что вы один из немногих, кто не отравляет ей жизнь.
Колдуэлл почувствовал, что лицо у него словно каменеет; интересно, много ли Гаммел знает о том, что отравляет Вере жизнь… Надо идти.
— Эл, я вам от души благодарен, поверьте.
Вот так всегда, не умеет он поблагодарить человека по-настоящему. Всю жизнь прожил в этом городе, привязался к здешним людям, а сказать не осмеливается.
— Постойте, — окликнул его Гаммел. — Может, возьмете? — И он протянул блестящую стрелу. Наконечник Колдуэлл еще раньше машинально сунул в карман.
— Ну ее к дьяволу. Оставьте себе.
— Да на что она мне? В мастерской и так полно хлама. А вы ее Зиммерману покажите. Нельзя, чтобы в наших школах так измывались над учителем.
— Ладно, Эл, будь по-вашему. Спасибо. Большое спасибо.
Серебристый прут был длинный, он торчал из бокового кармана, как автомобильная антенна.
— Учителя надо защищать от таких учеников. Пожалуйтесь Зиммерману.
— Сами пожалуйтесь. Может, вас он послушает.
— Что ж, может, и послушает. Я серьезно. Вполне может послушать.
— А я и не думал шутить.
— Вы же знаете, я был в школьном совете, когда его взяли на работу.
— Знаю, Эл.
— Я потом часто жалел об этом.
— И напрасно.
— Разве?
— Он человек неглупый.
— Да… конечно… но чего-то ему не хватает.
— Зиммерман умеет пользоваться властью, но дисциплину он не наладил.
Боль снова захлестнула ногу. Колдуэллу казалось, что он теперь видит Зиммермана насквозь и никогда не судил о нем так здраво, но Гаммел с досадным упорством только повторил:
— Чего-то ему не хватает.
Колдуэлл чувствовал, что опаздывает, и от беспокойства у него засосало под ложечкой.
— Мне пора, — сказал он.
— Ну, счастливо. Передайте Хэсси, что мы в городе скучаем без нее.
— Господи, да ей там хорошо, она веселая, как жаворонок. Всю жизнь только об этом и мечтала.
— А папаша Крамер как?
— Здоров как бык. До ста лет доживет.
— И вам не надоело ездить каждый день туда и обратно?
— Нет, честно сказать, я даже рад. Хоть с сынишкой могу поговорить. Когда мы жили в городе, я его почти не сидел.
— Вера говорит, у него светлая голова.
— Это от матери. Дай только бог, чтобы он не унаследовал мою уродливую внешность.
— Джордж, можно мне сказать вам одну вещь?
— Выкладывайте, Эл. Мы ведь друзья.
— Знаете, в чем ваша беда?
— Я глуп и упрям.
— Нет, правда.
«Моя беда в том, — подумал Колдуэлл, — что нога у меня болит, спасенья нет».
— В чем же?