Фрау Герман я до сих пор навещаю. А вот Феликс F. Амзель потерялся — так же неожиданно, как возник. Материализация, как можно догадаться, произошла в «Кире». В клубе ко мне подошёл длинноволосый и небритый мужчина в пляжных тапочках из соломки на босу ногу.
«У тебя футболка белая», — обратился он ко мне. «Что ты имеешь в виду?» — не понял я. «Что на ней нет никакого рисунка, просто белая, ты здесь один такой — чистый».
Я попросил у бармена что-нибудь пишущее: «Если хочешь — нарисуй или напиши что-нибудь!»
Он обошёл меня по кругу — насколько позволяла заполненность помещения — и написал что-то на спине. Я поежился от щекотки и перекрутил майку так, чтобы рассмотреть текст. Текст был таким: «HELLO — sagt Felix der Glückliche» — от Феликса Счастливого.
Тогда и я представился. Только у меня уже был один друг Феликс-Филя и ещё один Феликс-коллега, и я стал называть нового знакомого по фамилии — Амзелем. Она ему досталась очень точная, Амзель — это чёрный дрозд.
Мы вышли из душного — никаких запретов курения ещё не было в помине — помещения на улицу. «Упс, кто-то поставил свой велосипед так, что мне сейчас не вывести со стоянки свой». — «Это я не нашёл другого места, — сказал Амзель, — но, честное слово, не знал, кому помешаю». — «Так поедем вместе?» — предложил я.
Амзель отучился на чём-то вроде социологии или социальной педагогики, но по жизни был фотографом (для души) и велокурьером (чтобы немного зарабатывать). Его способ перемещения в городском пространстве сразу покорил меня — все светофоры последовательно игнорировались, для сокращения пути использовались тёмные парковые дорожки и территории строек. Ничего по части освещения на велосипеде при этом не было. Пока мы гнали, я сконцентрировался на самой езде — и шею свернуть не хотелось, и файглингом, трусом, я прослыть не мог — и не понял, как мы оказались на нижней набережной канала Кайзера Фридриха, среди местных просто «Кайфу», — то есть я часто бывал на верхней, с деревьями и клумбами, но дорожку у воды видел впервые.
Над каналом нависала ежевика, в воде плескалась рыба. Мы нарвали ягод и перепачкались — темно всё-таки было, — футболка окончательно потеряла невинность. Я сказал, что тоже покажу Амзелю любимое место.
В моём доме не закрывался чердак. По приставной лестнице можно было с некоторым риском выбраться на крышу, которая соединялась с другими аймсбюттельскими домами. Кое-где по брандмауэрам на высоту пятых-шестых этажей забирался плющ. На востоке, за телебашней и философской башней университета, начинало светать. Мы стояли над городом, держась за руки, а потом спустились вниз и любили друг друга в моей комнате.
— Представляешь, на Хольстене меня хотел остановить полицейский («Что, из-за светофора?») Я сделал вид, что не заметил и поехал дальше. Тогда он погнался за мной на машине.
— Тебе впарили штраф?
— Nee, я ушёл. Свернул на Альзинкплатц в боковую — и через дворы. Только восьмёрку на колесо поставил, когда прыгал на тротуар.
— Снимай рубашку, ты вымок.
— Я знаю. Я гнал со всех сил. Там ещё и дождь начинается.
Мы пьём дешевое красное из тетрапака и валяемся в постели. В Гамбурге гроза, ливень. Амзель тащит меня на балкон, усаживает на перила перед собой, обнимает, держит в руках, держит на руках, входит в меня. На улице то и дело становится светло от молний. По нам текут дождь и пот. Перед оргазмом я чуть не лечу вниз.
Утром Амзель выбежал за круассанами в kleine Konditorei на углу дома. И вернулся почти со слезами на глазах: «У меня велосипед ночью увели…»
Амзель без велосипеда — как птица без крыльев, как человек без детства. Бывают же сволочи, подумал я… А на таких велосипедах нужно ставить специальные знаки — принадлежит хорошему человеку. «Он у тебя был на замке?» — «Да, только я торопился, поставил лишь на раму и заднее, не пристегнул к столбику…»