Так в моей жизни появился твёрдый фундамент. Нечто стабильное. Сначала продавец просто узнавал меня и приветливо кивал головой, стряхивая при этом косточку с подбородка. Потом он стал выделять меня из толпы покупателей, туристов и зевак, подзывая сразу к себе, к неудовольствию очереди: «Он уже стоял здесь». С какого-то момента он стал называть меня mein Prinz, своим принцем. Возможно, даже полагает всерьёз, что я не какаю.
Настоящие истории и сюжеты — только такие, в которых в той или иной форме присутствуют рыбы. (Хотя бы по гороскопу.) Я думаю об этом, обозревая свои подвиги, глупые и не очень, опасные и не очень.
Большинство рассказов в моём секторе чтения построены примерно одинаково: речь идет о встрече с экзотическим существом или сексуальным партнером, сближении или укрощении, охоте или ебле (мастер этого жанра — Малатов). В экзегезе обобщается новый опыт героя и превозносится его половая потенция. Я уже обращал внимание друзей-писателей и читателей, что для анализа таких текстов следует привлекать «Морфологию волшебной сказки» Проппа. И ещё из одного, латиноамериканского, источника мне, конечно, известно, что историй всего четыре. Но то и дело хочется какого-нибудь нового композиционного приёма.
Можно было бы как-нибудь рассказать об аргентинце № 1, блестящем танцоре танго, который обосновался в нашем городе и открыл собственную школу. У него длинные чёрные волосы и очень большой хуй. Он всегда платит за своих спутников и напропалую флиртует с женщинами. Но эта история представляла бы сомнительную ценность. И обстоятельства охоты/нашего сближения весьма обычны. Правда, говорят, man trifft sich immer zweimal im Leben, каждого человека встречаешь дважды и, возможно, когда-нибудь из этого и возникнет сюжет. Но не сейчас.
Можно было бы рассказать о F. Амзеле, который научил меня гонять на велосипеде в Овельгённе, ночевать на пляже и бегать голым под грозовым ливнем. Амзель — человек без профессии, дома и денег. Он не ест мяса, но зато, в неимоверном количестве — шоколад, яблоки и клубнику. Я всегда казался ему слишком буржуазным. (А для Юргена был недостаточно буржуазным.)
Отдельной повести был бы достоин Эдди, который теперь работает не в Гринделе, а в культовом кафе «Урлауб». Я всё ещё могу рассчитывать у него на чашку кофе «Бейлис». Но это повествование тоже было бы линейным. Когда Эдди ещё рисовал — и успешно продавал — картины с коста-риканскими закатами и орхидеями, я завидовал его образу жизни. Раз в месяц он малевал полотно и на вырученные деньги вполне мог двенадцать часов в сутки кататься по городу и окрестностям на роликах, зависать в кофейнях и клубах, не пропускать ни одного фильма в кинотеатре. Оставшиеся двенадцать часов он спал в маленькой квартире на Ландунгсбрюкен.
Персонажей сочных и харизматических хватает — чего, например, стоит один студент медицинского факультета, заявивший после первого секса, что неизлечимо болен, слепнет, глохнет и уже записан милосердными родителями на эвтаназию в Голландии, а поэтому я должен провести оставшиеся дни с ним. На протяжении следующего года он присылал мне фотографии, рентгены и флюорограммы (якобы) своей раковой опухоли; прошло уже два года, но студент лишь расцветает и тусуется в самых модных заведениях. Персонажей достаточно — не хватает интриг и сюжетных ходов. А я не специализируюсь на экстенсивном творчестве.
Собственно, это и не творчество, а поиск закономерностей. Исследователь из меня фиговый, но я вслед за мудрым (и занудным) Леонардом Коэном скажу, что учился всему у любви.
Хорошо всё, что сделано с радостью, будь это трижды физиологично. Лишь то, что сделано со страхом, — некрасиво или, по-старому, грех.
Заберите у меня лэптоп, иначе этот поток сентенций не остановить.
Любимчик Пашка
Иногда славистами становятся от большой любви к русской литературе, но я уверен, что большинство европейских и американских исследователей движимы лишь неким сексуальным фетишизмом. Мужская (и, поверим в её существование, женская) мастурбация на показах фильмов Эйзенштейна, коллекционирование матрешек и подносов с высокохудожественной росписью, наличие в жизни одной главной мечты — проехать когда-нибудь по всей Транссибирской железной дороге — вот лишь некоторые черты к портрету большого и неизученного явления.
Славистика в качестве разновидности сексуального поведения выражается в предпочтении полового партнера славянской национальности. Вот и у Маттиаса Мюллера пульс учащается при звуках русского акцента в речи собеседника. Особенно если это симпатичный юноша. Маттиас впервые приехал в Россию студентом, учил язык в середине девяностых. Говорит, это была у него эпоха непроходящей эрекции. Позже, когда он сам привозил в Москву и Петербург молодежные группы, было тоже прекрасно, но люди уже стали сильно шугаться. Да, именно так — «шугаться» — произносит он на русском почти без акцента.
Маттиасу, уважаемому университетскому преподавателю, можно верить, хотя его и без того пестрый гардероб завершают сегодня огромный рыжий парик и розовые очки — эдакий гибрид Элтона Джона и Аллы Борисовны Пугачевой. Только что Маттиас исполнял гостям своей вечеринки под караоке: «Любимчик Пашка, а-а, ну как дела? Любимчик Пашка, Пашка, любовь прошла. Любимчик Пашка, а-а-а-а, ну как дела, Пашка?»
Я чувствую себя на этом сборище людей немного не в своей тарелке. Во-первых, берлинская публика ведет себя иначе, чем ганзейская или, скажем, швабская. Люди здесь более открыты и свободны от предрассудков, но, с другой стороны, и хамят гораздо больше. Во-вторых, у меня болит голова. И в-третьих, зашёл я сюда с самим Пашкой, любимчиком и т. д. В рамках визита вежливости, потому что Маттиас — это его муж. Уже год как брошенный, но «он очень, очень нас просил».
Пашка был историко-архивным студентом, с Маттиасом познакомился «в обезьянах». Это была любовь из тёмной комнаты, как говорят, с первого бляда. В Германии в это время стали жениться мужчины. «Вот я и решился. Но кто тогда знал, что он так оскотинится?» — негодует Пашка. Через пару лет благополучной семейной жизни опрятное телосложение Маттиаса стало скорее упитанным или даже жирным. «И я уже НЕ МОГ слушать эту Пугачеву!»
Пашка, широкоплечий и спортивный, иногда простой как два рубля, иногда задумчивый, с недавних пор мой кандидат номер один. У него татарские, лисьи и глубокие, глаза. Я, правда, плохо его понимаю. Он больше говорит о катастрофической политике Джорджа Дабл-Ю Буша, чем о самом себе. Но позволяет мне всё-таки мотаться между двумя — не такими близкими, как кажется на карте, — городами, ласкает и обнадёживает. После полосы житейских неурядиц знакомые пристроили Пашку на русское радио. Он только читает новости, но у слушателей по его уверенному и мужественному голосу в эфире создается ощущение, что он их и составляет — или даже сам является средоточием мировой политики и культуры. С тех пор Пашка утвердился в роли секс-символа русских пидарасов Германии.
Я ещё не знал, как зовут немецкого мужа, это было на одной из первых прогулок, — мы искали в Кройцберге кафе потише, кто-то окликнул нас со спины. «Мы ничего не заметили, идём как ни в чём не бывало», — шепнул Пашка. Мы ускорили шаг и свернули за угол. Тем не менее нас нагоняли. Прятаться было глупо. «Почему мы убегаем?» — спросил я.
«Маттиас, — представился мне полноватый человек и неожиданно пропел: — Куда, куда вы удалились…» Я глупо улыбался. «Шпатци, воробушек, — обратился он к Пашке жалобным голосом, — мы так редко теперь видимся, может быть, это Королева меня не любит?»