ут. В начале июля я подслушала разговор соседки с матерью. Перекинувшись через заборную ограду та громко шептала матери, пока я возилась в малиновом кустарнике. — Нас не эвакуируют! Сталин не разрешил эвакуацию гражданских, даже детей! — с паникой в голосе нашептывала соседка. — Да, ну, Галина! Не может быть! Сталин позаботится о нас, это всё слухи, — отмахнулась мама. — Мне Катерина говорила перед отъездом. Ты же знаешь, что Катькин муж партработник. Так вот, некоторых все-таки пытались вывезти из города. Но когда до Сталина дошли слухи, что в Сталинграде, якобы, проводится эвакуация, то он устроил такой разнос Хрущёву! Что тот и думать о сталинградцах забыл. Как ты думаешь, почему тех, кто не работает на тракторном, сгогяют на работы воздвигать оградительные сооружения, да противотанковые рвы копать? А всем говорят, что на город немцы не нападут? Зачем тогда рвы и огорождения? Стоишь там, на своем тракторном у станка, а что в городе твориться и слыхом не слыхиваешь, — хлёстко оборвала свой шепот тётя Галя. После этого мама собрала все съестные припасы, что ещё хранились в доме и снесла их в землянку. Этот земляной холодильник выкопал еще мой дедушка, как только построил дом. В нём можно было даже молоко летом хранить — не прокисало. Настоящий ледник. Туда мать и снесла все, что могла, включая перины и одеяла, чтоб можно было расстелить их на покрытый грубыми досками пол и пересидеть страшные события, которые нас ожидали в ближайшем будущем. Страшные события не заставили себя долго ждать. В середине июля началась бомбёжка. Страшный, долгий вой сирены закладывал уши. Мы с братом забрались под кровать, обезумев от страха. Прижались друг к другу и тряслись не понимая, что происходит вокруг. Про ледник даже не вспомнили. Помню, что я кричала так громко, как могла. Но за сиренами и грохотом врывающихся повсеместно бомб я не слышала своего голоса. Вскоре прибежала мама, вытащила обоих из-под кровати. Схватила обоих за руки и побежала с нами к Волге, к переправе. У реки нас застал очередной налёт немецких самолётов. На берегу лежала огромная труба. Мы спрятались внутри. Вокруг рвались бомбы, земля равалась на части. Труба каталась по берегу. И мы внутри неё. Я билась головой о железные стенки и не чувствовала боли. Все застилал ужас охвативший меня. Страшные минуты налёта длились вечность. Когда, наконец, всё стихло, мы выбрались из трубы и пошли к переправе. Там стоял катер. Офицер который руководил погрузкой, оттолкнул мать рукой, даже слушать не стал. Принимал на катер только раненых бойцов, а на нас, гражданских только рычал, не позволяя подняться на спасительный катер. Тогда с трапа спустился капитан. Он подошел к офицеру и с залитыми кровью глазами закричал офицеру: — Ты что ж, творишь, ирод? Если бабу с детьми на катер не возьмёшь, я не пойду на левый берег! Останемся стоять здесь! Тот повернулся к капитану, наставил на него дуло пистолета и брызгая на китель слюной рявкнул: — Бунт? Да я тебя сейчас, как изменника родины расстреляю на месте! — губы офицера дрожали, пальцы щёлкнули пистолетным курком. — Стреляй! — двинул на него капитан. — А дальше сам управляй судном, как хочешь! — Что ж ты творишь, капитан, — со слезами в голосе проорал офицер, — у меня приказ! Ну, не могу я их взять, понимаешь, не могу. На этом берегу возьму их, а на левом меня под трибунал тут же! Ты же сам под командованием ходишь, понимать должен. Война сейчас, понимаешь, война! Капитан судна понимающе опустил глаза, постоял секунду перед наставленым на него дулом, последний раз взглянул на нас, скоро отвернулся и поднялся на борт, не говоря больше ни слова. Так и остались мы на правом берегу. Катер ушел без нас. В тот день мы поняли, что спасения не будет. Каждый будет выживать как может. Дни потянулись в нескончаемых бомбёжках и перестрелках идущих неподалёку боёв. Внутри постоянно жил страх. Мы ждали конца всему этому, но он так и не наступал. Особенно мучил голод. Съестные припасы, как мама не старалась их растянуть на подольше, быстро закончились. Мы с братом Ларькой на рассвете, в моменты затишья бегали на элеватор, собирали горелое зерно в перемешку с землей. Бывало нам везло. Находили убитых лошадей, срезали с него мясо и варили в котелке вместе с зерном. Остатки хранили в леднике. Туда же складывали неиспользованное полуразложившееся мясо. Помню этот тошнотворный запах. Но голод был сильнее, голод позволял не обращать внимания ни на какие запахи, лишь бы набить живот. Когда в город вошли немецкие солдаты стало вдвойне хуже. Они врывались в дома, отбирали у мирных жителей еду и тёплую одежду, устраивали пьяные оргии, прямо там, в уцелевших домах, в которых пытались выжить сталинградцы. Помню, как в сумерках они ворвались в дом тёти Гали. К нам они ещё не зашли. Мама нас быстро вывела из хаты и прижимаясь к земле, мы добрались до ледника. Спрятались там. Я всю ночь не спала, слушала как громко смеясь, фашисты били посуду, хлопали дверями. А потом на всю улицу раздался крик тёти гали. Она громко кричала, моля о пощаде и просила ее не трогать. Её крики, мольбы и болезненные стоны стихли только под утро. Я увидела её обезображенное, окровавленное тело спустя два дня, когда наши солдаты выкурили немцев из наших домов. Тётя Галя висела на уцелевшем столбе. Вернее то, что от неё осталось. Благодаря тому, что наши прогнали немцев, мы смогли вернуться в дом. Перед нами предстало ужасное зрелище. Хата напоминала разворошенное гнездо. Ни еды, ни посуды, ни одеял, ни одежды. Занавески сорваны с окон. Стулья беспомощно валялись посреди комнаты опрокинутые, со сломанными ножками. Вскоре нам пришлось окончательно перебраться в землянку. В любой момент в дом могла попасть бомба. К тому же власть вокруг менялась каждый день. Сегодня террторию захватили немцы, завтра ее отбили наши. Уходя на ночь в ледник, мы не знали, кого можно будет встретить на поверхности утром. Припасы быстро закончились. На элеватор за зерном больше не ходили. На его крыше притаился немецкий снайпер и стрелял во всех, кто приближался к зданию. Мы с Ларей почти обезумели от голода. Голод начисто лишил нас страха смерти. Мы стали клянчить еду у солдат. Все-равно каких: советских, немецких. Лишь бы дали хоть малую крошечку, лишь бы желудок не ныл. От наших мог перепасть даже кусочек сала на чёрном хлебце. Это была непозволительная роскошь. Мы разрезали его на три части и медленно ели. Так медленно, насколько это возможно. Я свой ломтик хлеба держала во рту пока он не превращался в кашу и потом медленно проглатывала массу. Так было сытнее, так дольше не хотелось есть. Потом наставал черёд сальца. Я клала кусочек под щёку и рассасывала как леденец. Потом медленно разжевывала, отрывала зубами маленькие кусочки и проглатывала. Так можно было дожить до нового дня. А наутро, выбираясь из землянки, обнаруживала, что мы снова находимся во власти немцев. Грабить у нас было нечего. Поэтому мы с братом бесстрашно шныряли между немецких солдат с протянутой грязной ручонкой. Чаще всего вместо еды мы получали сапогом под зад и громкий гогот за спиной. Но кто-нибудь да проявлял к нам жалость и в руках оказывалась горбушка хлеба, или пара картофелин. Заплесневелых, правда, но мы и этому были рады. Всеми съестными сокровищами мы делились с мамой. Она всё делила на троих. Два кусочка побольше — мне и Ларе. И кусочек для себя — намного меньше наших. — Что ж ты мама, не поровну делишь? Нам больше, тебе меньше. Разве ты не хочешь есть? — спрашивали мы у мамы. — Да, я не голодная, — отмахивалась мама. — Не понимаю, как это можно быть не голодной? — искренне удивлялась я. — Я, вот, всё время есть хочу. — Вот и ещь, чтоб быть сытой, — завершала разговор мама. А сама тлела и таяла на глазах. Как свечка. — Ничего, вот выгоним из Сталинграда фрицев, и наедимся досыта, — обещал Илларион. — Уж скорей бы... — мне очень хотелось, чтоб этот ад закончился как можно скорее. По утрам, во время затишься, у мамы (которая из-за того, что тракторный все-таки разбомбило, больше не было работы, да и как тут работать, когда власть меняется каждый день) с братом была обязанность — добывать воду. Воду брали из Волги. Это была целая эпопея. Пройти под пулями и бомбёжкой до берега реки и зачерпнуть пару бидонов воды. Вёдра смысла не было брать, всё разливалось по дороге. А бидончики накрывались крышкой и их доносили до землянки почти полными. Возвращались низко пригибаясь к земле, чтоб не попасть под пули, которые сновали повсюду. К тому же этот поход не всегда увенчивался успехом. Их мог встретить немецкий часовой, отобрать бидоны с водой и унести в свой блиндаж. Возвращали посудину уже пустой. И крестный ход повторялся вновь. Это случилось зимой. В тот день немцы обстреливали город с особым усердием. Пальба и бомбёжка не прекращалась целый день. Мы сидели в землянке весь день, боясь высунуть нос наружу. То и дело земля содрогалась от взрывов. Сидели в полной темноте. Лампу не зажигали, экономя керосин. В бутыли его оставалось совсем чуть-чуть, почти на донышке. Вода у нас закончилась, еды не было. Когда нечего было есть — вода спасала. Но сейчас и этогт мы были лишены. Лежали, тесно прижавшись друг к другу, кутаясь в одеяла и бушлаты. Пытались согреться. Ближе к вечеру, когда начало темнеть, бой стих. Мама вышла из землянки на поверхность. — Вроде, никого не видно. Собирайся, Ларька, за водой сходим, пока затишье. — Мамочка, а я? — хот