нградцы. Помню, как в сумерках они ворвались в дом тёти Гали. К нам они ещё не зашли. Мама нас быстро вывела из хаты и прижимаясь к земле, мы добрались до ледника. Спрятались там. Я всю ночь не спала, слушала как громко смеясь, фашисты били посуду, хлопали дверями. А потом на всю улицу раздался крик тёти гали. Она громко кричала, моля о пощаде и просила ее не трогать. Её крики, мольбы и болезненные стоны стихли только под утро. Я увидела её обезображенное, окровавленное тело спустя два дня, когда наши солдаты выкурили немцев из наших домов. Тётя Галя висела на уцелевшем столбе. Вернее то, что от неё осталось. Благодаря тому, что наши прогнали немцев, мы смогли вернуться в дом. Перед нами предстало ужасное зрелище. Хата напоминала разворошенное гнездо. Ни еды, ни посуды, ни одеял, ни одежды. Занавески сорваны с окон. Стулья беспомощно валялись посреди комнаты опрокинутые, со сломанными ножками. Вскоре нам пришлось окончательно перебраться в землянку. В любой момент в дом могла попасть бомба. К тому же власть вокруг менялась каждый день. Сегодня террторию захватили немцы, завтра ее отбили наши. Уходя на ночь в ледник, мы не знали, кого можно будет встретить на поверхности утром. Припасы быстро закончились. На элеватор за зерном больше не ходили. На его крыше притаился немецкий снайпер и стрелял во всех, кто приближался к зданию. Мы с Ларей почти обезумели от голода. Голод начисто лишил нас страха смерти. Мы стали клянчить еду у солдат. Все-равно каких: советских, немецких. Лишь бы дали хоть малую крошечку, лишь бы желудок не ныл. От наших мог перепасть даже кусочек сала на чёрном хлебце. Это была непозволительная роскошь. Мы разрезали его на три части и медленно ели. Так медленно, насколько это возможно. Я свой ломтик хлеба держала во рту пока он не превращался в кашу и потом медленно проглатывала массу. Так было сытнее, так дольше не хотелось есть. Потом наставал черёд сальца. Я клала кусочек под щёку и рассасывала как леденец. Потом медленно разжевывала, отрывала зубами маленькие кусочки и проглатывала. Так можно было дожить до нового дня. А наутро, выбираясь из землянки, обнаруживала, что мы снова находимся во власти немцев. Грабить у нас было нечего. Поэтому мы с братом бесстрашно шныряли между немецких солдат с протянутой грязной ручонкой. Чаще всего вместо еды мы получали сапогом под зад и громкий гогот за спиной. Но кто-нибудь да проявлял к нам жалость и в руках оказывалась горбушка хлеба, или пара картофелин. Заплесневелых, правда, но мы и этому были рады. Всеми съестными сокровищами мы делились с мамой. Она всё делила на троих. Два кусочка побольше — мне и Ларе. И кусочек для себя — намного меньше наших. — Что ж ты мама, не поровну делишь? Нам больше, тебе меньше. Разве ты не хочешь есть? — спрашивали мы у мамы. — Да, я не голодная, — отмахивалась мама. — Не понимаю, как это можно быть не голодной? — искренне удивлялась я. — Я, вот, всё время есть хочу. — Вот и ещь, чтоб быть сытой, — завершала разговор мама. А сама тлела и таяла на глазах. Как свечка. — Ничего, вот выгоним из Сталинграда фрицев, и наедимся досыта, — обещал Илларион. — Уж скорей бы... — мне очень хотелось, чтоб этот ад закончился как можно скорее. По утрам, во время затишься, у мамы (которая из-за того, что тракторный все-таки разбомбило, больше не было работы, да и как тут работать, когда власть меняется каждый день) с братом была обязанность — добывать воду. Воду брали из Волги. Это была целая эпопея. Пройти под пулями и бомбёжкой до берега реки и зачерпнуть пару бидонов воды. Вёдра смысла не было брать, всё разливалось по дороге. А бидончики накрывались крышкой и их доносили до землянки почти полными. Возвращались низко пригибаясь к земле, чтоб не попасть под пули, которые сновали повсюду. К тому же этот поход не всегда увенчивался успехом. Их мог встретить немецкий часовой, отобрать бидоны с водой и унести в свой блиндаж. Возвращали посудину уже пустой. И крестный ход повторялся вновь. Это случилось зимой. В тот день немцы обстреливали город с особым усердием. Пальба и бомбёжка не прекращалась целый день. Мы сидели в землянке весь день, боясь высунуть нос наружу. То и дело земля содрогалась от взрывов. Сидели в полной темноте. Лампу не зажигали, экономя керосин. В бутыли его оставалось совсем чуть-чуть, почти на донышке. Вода у нас закончилась, еды не было. Когда нечего было есть — вода спасала. Но сейчас и этогт мы были лишены. Лежали, тесно прижавшись друг к другу, кутаясь в одеяла и бушлаты. Пытались согреться. Ближе к вечеру, когда начало темнеть, бой стих. Мама вышла из землянки на поверхность. — Вроде, никого не видно. Собирайся, Ларька, за водой сходим, пока затишье. — Мамочка, а я? — хоть мне и было уже шесть лет и война рано сделала меня взрослой — оставаться одна я боялась. — Ты останешься здесь, Аня, — строго сказала мать. Я вцепилась ручонками в материну юбку и не хотела отпускать: — Возьмите меня с собой! Я не могу здесь одна, я боюсь! Мне страшно! — Ну, что ты как маленькая! — попытался осадить меня брат. — Мы быстро сбегаем с мамой за водой и вернемся. Ты даже испугаться не успеешь. — Я с вами! — протестовала я. Мама взяла мои кулачки, вцепившиеся мёртвой хваткой в её подол, аккуратно высвободила юбку, села передо мной на корточки и крепко обняла. — Тебе не будет страшно. Я зажгу для тебя керосинку. Будешь смотреть на огонёчек, который пляшет в стеклянной колбе и ничего бояться не будешь. Ты у меня очень храбрая девочка, даже фашстов не боишься. Мы быстро вернемся и принесем воды. Мама на ощупь взяла с полки лампу. В темноте было слышно как она достала булькнувшую бутыль с керосином и также вслепую наполнила емкость горючим. Чиркнула спичка, и вот, в землянке заплясал маленький огонёк в керосинке. На лицах мамы и брата заиграли тени. — Теперь не будешь бояться? — мама с нежностью заглянула мне в глаза. — Не буду, — пообещала я, а у самой всё съёжилось внутри. Ларя с мамой взяли в руки по бидону и поднялись на поверхность. Брат заботливо прикрыл дверцу землянки поплотнее. Мама ещё осенью заботливо законопатила все щели нашей дверцы глиной и обила ее изнутри старым одеялом, чтоб не дуло и зимняя стужа не так сильно донимала нас. Я осталась одна. Под подушкой у меня была старая кукла. Чумазая, без одного глаза, завёрнутая в грязную тряпку. С ней я решила скоротать время, пока мама с Ларькой не вернутся. Игру закончил вой сирены. Неожиданно начавшийся бой поблизости застиг меня врасплох. Снова начали разрываться бомбы, сотрясая землю, а мама всё не возращалась. Я отбросила куклу назад и начала пристально вглядываться в огонёк, играющий в лампе. Было настолько страшно, что я временами забывала дышать. Над головой пробежал отряд сапог. По разговору поняла: немцы. На голову посыпалась земля. Рукавом стряхнула с лица земляные крошки. Стало еще страшнее. Я всё ждала, что дверца сейчас откроется и в землянку заберется мама и Ларя. Мама обнимет, прижмет к себе и будет не так страшно. Рядом с мамой я пережила не одну страшную ночь. А сейчас я одна и мамы нет рядом и вокруг фашисты и рвутся бомбы. И конца моего ожидания не видно. Всего страшнее мне было думать о том, что дверца землянки откроется и на пороге будет не мама, а кто-то другой. Фрицы. От этих мыслей не спасала даже зажжёная керосиновая лампа. Взяв в руки керосинку, я накрылась с головой под одеяло, но долго так не смогла сидеть — копоть, шедшая из колбы сжигала весь воздух и невозможно было дышать. Пришлось высунуть керосинку из под одеяла и лежать в кромешной тьме. Шум боя усиливался. Звуки непрерывной пальбы становились всё ближе. Немецкие сапоги сменялись советскими и наоборот. Голоса над головой что-то кричали, отдавали приказы. Стреляли из автоматов, взрывлись гранаты. А мама всё не приходила. Я всё думала: где она, бедненькая с Ларькой прячется в обнимку с бидонами. При воспоминании о бидонах хотелось пить ещё больше. Весь день у меня во рту и капли не было. Но я верила, даже не сомневалась, что мама обязательно придет за мной и спасёт. Гул самолетов раздавался всё чаще. За время боёв мы научились различать по шуму моторов чей самолет летит над нами: советский, или немецкий. А той ночью гул моторов и звуки бомбёжки слились воедино и уже невозможно было различить чей самолет сейчас бросает бомбы на землю. Мне было невыносимо страшно. Я зажала ладонями уши и кричала пока не охрипла. Темнота одеяла душила меня. Начав задыхаться я выбралась из под одеяла и придвинулась поближе к слабому свету керосиновой лампы. Огонек норовить погаснуть, керосин в ней был на исходе. Через несколько минут он пошас и землянка погрузилась во тьму. На ощупь я потянулась к бутыли, откупорила ее и долила масла в керосинку. Чиркнула спичкой и снова зажгла. С ней не так страшно. С ней было спокойней, если это можно было назвать покоем. Мне хотелось остановить всё вокруг. Чтоб прекратился бой, чтоб замолкли самолеты, чтоб прекратили взрываться бомбы и умолк треск автоматов, чтоб солдаты остановились, и наконец, легли спать. Но бой над моей головой всё не прекращался. Языки пламени, игравшие в керосинке отбрасывали тени на стене. Их причудливые формы оживали и превращались в сказочных персонажей. Я вытерла слёзы и стала увлечённо смотреть представление, которое устроило для меня пламя, жившее внутри керосинки, видимо, в благодарность за то, что я не дала ему погаснуть. На стене появилась тень высокой горы,