мне и было уже шесть лет и война рано сделала меня взрослой — оставаться одна я боялась. — Ты останешься здесь, Аня, — строго сказала мать. Я вцепилась ручонками в материну юбку и не хотела отпускать: — Возьмите меня с собой! Я не могу здесь одна, я боюсь! Мне страшно! — Ну, что ты как маленькая! — попытался осадить меня брат. — Мы быстро сбегаем с мамой за водой и вернемся. Ты даже испугаться не успеешь. — Я с вами! — протестовала я. Мама взяла мои кулачки, вцепившиеся мёртвой хваткой в её подол, аккуратно высвободила юбку, села передо мной на корточки и крепко обняла. — Тебе не будет страшно. Я зажгу для тебя керосинку. Будешь смотреть на огонёчек, который пляшет в стеклянной колбе и ничего бояться не будешь. Ты у меня очень храбрая девочка, даже фашстов не боишься. Мы быстро вернемся и принесем воды. Мама на ощупь взяла с полки лампу. В темноте было слышно как она достала булькнувшую бутыль с керосином и также вслепую наполнила емкость горючим. Чиркнула спичка, и вот, в землянке заплясал маленький огонёк в керосинке. На лицах мамы и брата заиграли тени. — Теперь не будешь бояться? — мама с нежностью заглянула мне в глаза. — Не буду, — пообещала я, а у самой всё съёжилось внутри. Ларя с мамой взяли в руки по бидону и поднялись на поверхность. Брат заботливо прикрыл дверцу землянки поплотнее. Мама ещё осенью заботливо законопатила все щели нашей дверцы глиной и обила ее изнутри старым одеялом, чтоб не дуло и зимняя стужа не так сильно донимала нас. Я осталась одна. Под подушкой у меня была старая кукла. Чумазая, без одного глаза, завёрнутая в грязную тряпку. С ней я решила скоротать время, пока мама с Ларькой не вернутся. Игру закончил вой сирены. Неожиданно начавшийся бой поблизости застиг меня врасплох. Снова начали разрываться бомбы, сотрясая землю, а мама всё не возращалась. Я отбросила куклу назад и начала пристально вглядываться в огонёк, играющий в лампе. Было настолько страшно, что я временами забывала дышать. Над головой пробежал отряд сапог. По разговору поняла: немцы. На голову посыпалась земля. Рукавом стряхнула с лица земляные крошки. Стало еще страшнее. Я всё ждала, что дверца сейчас откроется и в землянку заберется мама и Ларя. Мама обнимет, прижмет к себе и будет не так страшно. Рядом с мамой я пережила не одну страшную ночь. А сейчас я одна и мамы нет рядом и вокруг фашисты и рвутся бомбы. И конца моего ожидания не видно. Всего страшнее мне было думать о том, что дверца землянки откроется и на пороге будет не мама, а кто-то другой. Фрицы. От этих мыслей не спасала даже зажжёная керосиновая лампа. Взяв в руки керосинку, я накрылась с головой под одеяло, но долго так не смогла сидеть — копоть, шедшая из колбы сжигала весь воздух и невозможно было дышать. Пришлось высунуть керосинку из под одеяла и лежать в кромешной тьме. Шум боя усиливался. Звуки непрерывной пальбы становились всё ближе. Немецкие сапоги сменялись советскими и наоборот. Голоса над головой что-то кричали, отдавали приказы. Стреляли из автоматов, взрывлись гранаты. А мама всё не приходила. Я всё думала: где она, бедненькая с Ларькой прячется в обнимку с бидонами. При воспоминании о бидонах хотелось пить ещё больше. Весь день у меня во рту и капли не было. Но я верила, даже не сомневалась, что мама обязательно придет за мной и спасёт. Гул самолетов раздавался всё чаще. За время боёв мы научились различать по шуму моторов чей самолет летит над нами: советский, или немецкий. А той ночью гул моторов и звуки бомбёжки слились воедино и уже невозможно было различить чей самолет сейчас бросает бомбы на землю. Мне было невыносимо страшно. Я зажала ладонями уши и кричала пока не охрипла. Темнота одеяла душила меня. Начав задыхаться я выбралась из под одеяла и придвинулась поближе к слабому свету керосиновой лампы. Огонек норовить погаснуть, керосин в ней был на исходе. Через несколько минут он пошас и землянка погрузилась во тьму. На ощупь я потянулась к бутыли, откупорила ее и долила масла в керосинку. Чиркнула спичкой и снова зажгла. С ней не так страшно. С ней было спокойней, если это можно было назвать покоем. Мне хотелось остановить всё вокруг. Чтоб прекратился бой, чтоб замолкли самолеты, чтоб прекратили взрываться бомбы и умолк треск автоматов, чтоб солдаты остановились, и наконец, легли спать. Но бой над моей головой всё не прекращался. Языки пламени, игравшие в керосинке отбрасывали тени на стене. Их причудливые формы оживали и превращались в сказочных персонажей. Я вытерла слёзы и стала увлечённо смотреть представление, которое устроило для меня пламя, жившее внутри керосинки, видимо, в благодарность за то, что я не дала ему погаснуть. На стене появилась тень высокой горы, под которой сидела маленькая девочка, спрятавшись под пологим выступом. Сгорбившись, она прикрыла руками голову. Над горой летали огненные птицы и то и дело пытались исклевать ребёнка. Вот, по ту сторону горы появился всадник на коне. Огромный треугольный шлем покрывал его голову. Всадник держал в руках длинный меч. Он размахивал им то и дело, отбивался от огненных птиц. Но те метали в него свои горящие перья. Попадая в тело всадника такое перо обжигало его и лишало защиты. Вот, спаситель остался уже без коня. Три пера сожгли его до тла. А вот, защитная облатка сгорела на нем. Ещё перо и он остался без шлема. Птицы кружили над бывшим всадником, плевались в него огнем, и наконец, сожгли его. Девочка снова осталась одна без защитника. Птицы вновь кружили над ней, пытаясь достать своими огненными перьями. К другой стороне горы подошел богатырь. Высокий, широкоплечий, в железной чешуйчатой кольчуге. Завидев его, птицы кинулись осыпать спасителя своими смертоносными перьями. Долго боролся с ними богатырь. Размахивал булавой, бил противниц кулаками, но те всё-равно, изловчившись сожгли его. Ещё больше съёжилась девочка, совсем надежду на спасение потеряла. Но вот, к горе подошла женщина, похожая на мою маму. Она была высокая, ростом почти с ту самую гору, на которую ей предстояло взобраться. Её длинные одежды развевал огненный ветер. Птицы кинулись на неё и осыпали своими сжигающими всё вокруг перьями. Но женщина-мать лишь отмахивалась от них руками и невозмутимо продолжала свой путь. Перья жгли ее одежды, но та взмахнув рукой мгновенно гасила пожар и шла дальше. Сбивая рукой нападавших птиц, женщина достигла вершины горы. Откуда-то из под платья она достала широкий стальной меч и начала разить им вражеских птиц. Их тела падали вниз, под гору и больше уже не вставали. Птиц было целое полчище, но женщина-мать без устали разила их своим крепким мечом, пока не сразила всех. Обернувшись по сторонам, воительница убедилась, что не осталось ни одной птицы вокруг. Женщина спустилась с горы и взяла на руки маленькую девочку. Крошка прижалась к телу матери и тут же заснула. Воительница же вернулась на вершину горы и подняла свой победоносный меч вверх, чтоб больше ни одна вражеская птица не приблизилась к горе и не тронула её девочку. Наблюдая за сказкой, которую мне показывали тени пламени, игравшие на стене, я не заметила как смолк грохот орудий и закончился бой. Наступила долгожданная тишина. Глаза слипались. Я обняла ккросиновую лампу, от которой исходило благодатное тепло, завернулась в одеяло и заснула. Утром, когда рассвело, в землянку вернулась мама с бидонами, наполненными водой, и разбудила меня. Моей радости видеть её живой и невредимой не было предела. Я выпила залпом две кружки и потребовала ещё. Брат Илларион рассказал, как внезапно начавшийся бой настиг их по пути назад. Они спрятались от пальбы в руинах полуразрушенного дома. Подвалы оказались целыми. Внутри тоже находились люди. И советские солдаты, которые всю ночь без устали отстреливались, защищая мирных граждан, оказавшихся запертыми в руинах дома. Пережив ночь, командир отряда, приказал всем собраться. Их собрались посадить на баржу и эвакуировать на левый берег. Мать слезно попросила подождать. Там, в землянке, под звуки боя коротала ночь ее дочь. Такая маленькая, совсем одна посреди жестокой войны. Офицер согласился обождать и дал маме пятнадцать минут. Мама не стала медлить. Взяла Ларьку и побежала за мной. Когда мы выбрались из землянки, я увидела множество трупов ледащих вокруг землянки. Почти все они были одеты в чёрную форму. Ее слишком хорошо было видно на белом снегу. — Это чья же форма? — удивленно воскликнула я. — Морская... Моряки это, — с горечью в голосе пояснил брат. — Моряки? Да как они тут оказались? У нас же моря нет! — я всё не могла понять происходящего. Позже, когда мы уже плыли на барже в эвакуацию, офицер объяснил нам, что в подкрепление прошлой ночью прислали кадетов морского училища. Совсем несмышленых мальчишек отправили на встречу фашистским пулям. Но без их участия, бой могли и не выиграть... Так мы оказались в эвакуации. Выбираясь из землянки, я захватила с собой не куклу, а свою спасительную керосинку, которая помогла мне забыть на время свой страх, когда над головой шло страшное сражение. Она ещё долго спасала меня в горькие минуты. Когда закончилась война и мы вернулись в дом, я продолжала бережно хранит любимую лампу. Колбы, разбивались со временем, мы их меняли на новые, но сама керосинка осталась целой. *** Анна Павловна смолкает и наполняет рюмку вишневой наливкой. Я отлокладываю в сторону исписанный блокнот и берусь за свою, недопитую чарку. — Чтоб война