На «кержачку» Тамара не обижалась. Не так уж плохо быть коренной уралкой!.. Она бы, например, ни на что не променяла эти кудлатые лесистые горы, начинавшие шагать к синим небесам прямо от самой Чуртанки, эти белые, быстротечные речки, вроде родной Каменки… Обижало, когда кое-кто прыткий вкладывал в это слово иной смысл: «А-а, дубы! Соображать не могут!..»
Против этого в Тамаре все восставало. Еще деды чуртанские «могли соображать». В городском музее и сейчас хранятся диковинные железные узлы, хитроумно завязанные ими. Взяли, кажется, громадный тюбик, выдавили из него необыкновенную металлическую пасту, и она застыла в удивительных зигзагах на века. И никто до сих пор не разгадал секрет этих узлов…
А сама Тамара? Она только шлифовщица, простая работница на большом заводе, но и ей, видать, передалось по наследству кое-что от дедовского умельства… Вот уже полгода, как в том же городском музее, только в другом зале, висит ее небольшой портрет. Посмотришь: ничего особенного!.. Похожа на татарку: широкие скулы, узенькие глаза… Правда, волосы светлые, по-взрослому собраны на затылке в узел. Строгий тяжеловатый подбородок и короткие брови, тоже сдвинутые строго.
Не очень ласковый к людям характер. Был, по крайней мере… До встречи с Павлом? Да. Нет, пожалуй, только сейчас… Сейчас на сердце вдруг необыкновенно легко и светло. Маленькое оно, а втянулся в него весь мир: и он, и сын Юрка, и все хорошие люди. И легкое оно! Может, как алый детский шарик, вырваться вдруг и улететь. Может, если иногда не придержать ладошкой гулкую грудь…
Вот как бывает, когда полюбишь снова.
II
А в первый раз было так.
Умерла мама. Стоял март, слепило глаза белым солнечным пламенем — Тамаре же казалось, что вокруг темно.
В доме и на самом деле было темно: ставни прикрыты, с зеркал свисают стираные половики… Темно и тихо. Даже старая Поздеиха, толстая и неповоротливая, передвигалась по комнате бесшумно. Поздеиха хозяйничала, помогала ей другая соседка, мешковатая тонкогубая Фрося. Тамара не любила их, особенно сплетницу Фросю, но тогда ей все было безразлично и ни во что она не вмешивалась.
Правда, один-единственный раз вмешалась. В большой комнате, где стоял гроб, Тамара неожиданно встретила… попа. Это был самый настоящий поп — седая грива на плечах, черная риза и серебряный крест на цепи. Поголубевшие от слез Тамарины глаза изумленно расширились. В следующее же мгновение она уцепила служителя церкви за рукав и бесцеремонно потащила его на крыльцо.
— Вас кто звал сюда? Кто? — Тамара не могла сдержаться. — Уходите, уходите сейчас же!
Неожиданный натиск испугал попа. Он пробормотал что-то насчет прихожанок, христианских обязанностей и заторопился одеваться. Разгоряченная Тамара осталась на улице, где в этот час обидно сияло праздничное солнце и звенела весенняя капель.
— Накинься, Тамара! Погода-то обманчивая!..
Она было машинально протянула руку, но кто-то уже набросил на озябшие плечи телогрейку. Кто?
Рядом стоял парень, коренастый, в солдатской гимнастерке без погон, слабый ветерок шевелил его волосы. Тамара видела его в цехе, но фамилию и как зовут забыла. «Цехком прислал… утешать!» — с горечью подумала она и отвернулась. Телогрейка от резкого движения сползла, повисла на одном плече. Парень поправил и… не отпустил рук. Тамара разозлилась, хотела оттолкнуть, но он опередил:
— Что ты, Тамара? Ведь не чужой я… Свой.
На широком лице парня написано было искреннее сочувствие ее горю, горю товарища. «Свой!..» Или ветер на этот раз ударил сильнее, или просто у ослабевшей Тамары закружилась голова, но она качнулась, и несколько мгновений горячая щека ее покоилась на сильной груди парня. И странно, в эти несколько мгновений весенний разлив солнца и звонкая капель впервые не показались ей обидными…
В день похорон народу собралось порядочно. Покойную Александру Васильевну на Чуртанке знали многие, и многие пришли поклониться ей в последний раз.
Люди толпились в темных душных комнатах, во дворе, снова празднично сверкающем под солнцем, и даже за воротами. Тамару это нашествие знакомых и незнакомых раздражало: ей никого не хотелось видеть. Чтобы она ни делала, куда бы ни шла — перед воспаленными глазами была мама… Не та, что в гробу — скорбная и чужая, вдруг заполнившая собой весь молчаливый дом, а та — маленькая и незаметная, привычной тенью встававшая за спиной рано осиротевшей дочери… Парня в солдатской гимнастерке Тамара увидела уже на кладбище, он стоял с лопатой в руках на краю свежевырытой могилы и с тем же неподдельным сочувствием глядел на девушку, раздавленную горем.