XVI
После выезда на Каменку семейная жизнь Курасовых пошла совсем наперекосяк. Супруги не разговаривали. Теперь даже дома они старались видеться как можно реже. Если наблюдать за ними со стороны — смешно (недаром на Чуртанке говорят: «Чужое горе — людям смех»). А Тамаре и Павлу отнюдь не было весело.
Павел ходил туча тучей. Коричневые от загара и копоти скулы обострились и обручем подпирали хмурое лицо. Тамара же стала необыкновенно рассеянной. Она выбегала из кухни за чем-нибудь и вдруг останавливалась посреди комнаты, не могла вспомнить: зачем пришла?.. Однажды, купив в цеховом буфете бутерброды, она не взяла сдачу с пяти рублей, и пожилая буфетчица Разгуляева потом с ног сбилась, разыскивая «беленькую такую татарочку»…
Семейная жизнь стала черной, полной недоверия. Сколько так может продолжаться? И Тамара надумала: «Ну его, пусть уходит! Чем так жить, лучше одна буду… Не я первая, не я последняя! А Юрчу выкормлю, воспитаю… Достанет сил!»
Надумать-то надумала, но сказать Павлу все же не решалась. Посоветоваться бы ей с кем! Раскрыть бы душу свою до донышка! А перед кем? Не было рядом такого человека. Не станешь же с Переметовым говорить или с Симкой Тарабеевой! Не будет от того толку: все Павлика дружки… С Иваном Евгеньевичем если? Неудобно, да и не до этого ему — неприятности. Он так и не сдал в срок второй вариант электроискрового станка, и ему объявили в приказе по заводу выговор. Тамаре до слез было жалко своего большого друга, она в тот день специально бегала к нему в мастерскую, но не застала.
В конце концов, посоветовалась с Женей Гопак. За последние дни Тамара как-то больше сблизилась с нею. Не потому, что Женя стала понятней ей или ласковей, а потому, что отсветы Тамариных симпатий к Ивану Евгеньевичу падали и на жену его. Павлик говорил про какой-то Женин намек, но это казалось неправдой: не будет же она лить грязь на своего мужа!.. Тамара постаралась забыть об этом и даже доверила ей эскизы и расчеты «пчелки», над которыми промучилась все лето. Гопаку отдать их она постеснялась. И все по той же причине: не хотелось в трудное время беспокоить лишний раз. А вот Жене отдала. Отдала в надежде, что та (технолог все же!) посмотрит «пчелку» и вынесет приговор: быть или не быть?
— А я тебе что говорила! — воскликнула Женя, когда однажды Тамара, отведя ее к облупленным железным шкафам, громоздящимся в углу цеха, раскрыла наконец душу. — Я что говорила? Не нравится — брось его! Найдешь мужчину приличного вполне и себе пару. Нашла же я Ивана Евгеньевича!.. А о первом и не жалею…
— А мне своего жалко, Женечка. Хоть и не люблю больше, а все одно жалко…
— Жалко, так не бросай! — передернула плечиком Женя. — И переживать тогда не стоит!
Как всегда, Женя была невозмутима. В угольно-черных, облепленных мохнатыми ресницами глазах ее свет был ровный-ровный и чуть холодноватый.
«Как все просто и ясно у нее!» — с тоской подумала Тамара, и ей стало стыдно, что сама-то она все мечется и мечется, чего-то ищет, на что-то надеется, чего-то ждет. А нужно быть тверже и решительнее. Надумала раз — значит, надо сделать.
«Сделать!..» Это просто сказать. Просто сделать было, кажется, только Жене. А Тамаре трудно, очень трудно. Неписаный кержацки-строгий устав Чуртанки останавливал ее, останавливало и то, как отнесутся в цехе. Она, конечно, мало прислушивалась к мнению своих заводских, но возможное суровое осуждение остужало чуточку.
В те лихие дни, мучаясь поисками ответа на безжалостный вопрос, поставленный жизнью, Тамара все же не удержалась и однажды, в особенно тоскливом настроении бредя по расцвеченной закатом улице Ильича, завернула к Гопаку.
Иван Евгеньевич в майке, розовый и влажный, — только что из ванны — широко распахнул перед нею брякнувшую цепочкой дверь.
— Ва-а, Томочка! Давненько же не была, давне-енько!
— Я на минуточку, Иван Евгеньевич! Здравствуйте. Я только…
— А почему на минуточку? Да посиди со стариком…
Легонько придерживая Тамару за талию, Гопак провел ее в большую комнату, где в этот июньский вечер распахнуты были все окна и пламенел в солнечном закате мохнатый ковер, усадил на тахту. Сам он, продолжая балагурить, покрутился еще некоторое время по комнате, отыскал и натянул на влажную майку пижамную куртку, молниеносно настроил радиоприемник, сделал еще что-то и, наконец, сел; сел рядом, промяв хлипкие пружины так глубоко, что Тамару, как под горку, покатило к нему…
И тут случилось неожиданное. Ощутив добрую силу рук, подхвативших ее, почувствовав, как никогда, остро крутую перекипь уважения и любви к этому человеку, Тамара совсем по-женски, беззащитно уткнулась ему в грудь.