Это было днем. А вечером заседало партийное бюро.
На бюро Максим, усилием воли забыв случившееся, пришел внешне спокойным. С порога просторной и солнечной в этот час комнаты бросил по-матросски бойко:
— Разрешите?
Сидевший напротив Рогачев сдержанно кивнул, заметив:
— Опаздываешь, Крыжов!
Максим посмотрел на часы — стенные, с темной трещиной через весь циферблат, отметил про себя: «на четыре минуты». И оттого, как было сделано замечание, и оттого, что увидел насупленного Голдобина, на душе стало совсем неуютно. Он снова постарался побороть себя, продолжал держаться свободно, с улыбкой. Легко ответил на вопросы, а на чей-то: «женат?», проглотив горький комок, отшутился даже: «молод еще!»
— Не очень-то молод! — усмехнулся Рогачев. — Пора и серьезней быть.
И снова кольнуло недоброе предчувствие.
Задавали еще вопросы, и Максим отвечал уже без улыбки. Потом говорил Кривобок, он месяц замещал секретаря и до этого беседовал с Максимом. Умненько поблескивая синими, как у девушки, глазами, Кривобок подытожил: «Годен!».
И вот заговорил Голдобин. Начал он тем же строгим, холодным тоном, каким недавно сделал Максиму замечание Рогачев. Смысл первых слов Максим не сразу понял, а когда понял, то веселая минутная стрелка на стенных часах перед глазами тут же застыла для него, будто зацепилась за трещину на стекле.
— Я считаю, — сказал Голдобин, — Крыжову рано подавать в партию…
Он сказал это тихим голосом, но с твердой, непоколебимой убежденностью, и все насторожились.
— Считаю, — повторил Голдобин, — Крыжова нельзя принимать в партию. Он еще не созрел! И дисциплины в нем нет. Да-да, я могу подтвердить это фактом! Взять случай, когда он, пацан, набросился на меня… Понимаю, не все знают об этом, и товарищу Рогачеву и начальнику цеха (молчаливый Климов поднял голову) я даже не жаловался, но факт был!
— Так расскажи сейчас, Александр Андреевич! — вмешался Рогачев.
Но Голдобин уже рассказывал. Со всеми подробностями, деталями, по мере своих далеко не артистических сил передавая интонацию и жесты Крыжова в тот злополучный день. Максим напряженно слушал, бледнея, готовясь решительно ко всему.
Выходило, что он не поддержал линию парткома в новом начинании. Оскорбил бригадира. Ушел из бригады, хотя согласия (!) бригадира на то не было, и т. д. и т. п.
Голдобин выложил все и сел, прямой и важный.
Рогачев поддержал его.
Максим растерялся. Он не знал, что сказать: все, что наговорил Голдобин, было злой чепухой, но чепухой правдивой, и против нее трудно было возражать.
Да, действительно, он не поддержал Голдобина в тот день, день «почина». Не поддержал, потому что считает: все это формализм чистой воды, никакая не инициатива, а чья-то выдумка «сверху». Он тогда не мог сказать это так прямо и отчетливо: сам не понимал до конца… А оттого, что сам не понимал, и наделал глупостей: по-мальчишески нагрубил старику, сбежал со смены, перешел в другую бригаду. И, выходит, прав теперь старик… Вслух он сказал:
— Я не против самого дела. Меня возмутил формализм… (Рогачев с безнадежностью махнул рукой). Голдобин ни с кем не посоветовался. Все решил за нас. А можно было продумать и сделать лучше!..
Рогачев прервал:
— И так неплохо получилось!
— Неплохо? Подсчитайте!
— Цыплят по осени…
— А зачем осени ждать? И сейчас ясно: провалили!
— Из-за таких, как ты!
Вмешался рассудительный Климов.
— Надо разобраться! — отрубил он. — Вопрос отложим.
Заметив беспокойное движение Максима, сказал, обращаясь только к нему:
— Ты, друг, не торопись. Партия — дело серьезное. Отказывать мы тебе не отказываем, но подумать следует. Вот на этом и порешим!
На этом и порешили.
XIV
Зойка пришла домой сразу же после занятий. Такое с ней бывало не часто, разве что в последние дни, когда она вдруг неожиданно присмирела.
Раньше еще по стуку двери в подъезде можно было догадаться, что это она. Выбив пулеметную дробь по лестничным маршам, Зойка влетала в квартиру, от порога к дивану взмывал голубем пуховый платок, бомбой на тот же диван плюхалась папка с конспектами.
— Мама, есть хочу, умираю! — кричала Зойка и мчалась на кухню, где мать, торопясь, зажигала газ.
А тут Зойка вдруг притихла. Вот и сегодня: пришла, лениво разделась, потом долго, как отец, плескалась под краном. Обедать не стала, лишь ковырнула вилкой котлетину… Мать исподлобья наблюдала за дочерью: «Что делается с девкой? Вроде бы здорова… Может, влюбилась?»