После обеда, взяв с этажерки книгу, первую попавшуюся, Зойка прилегла. Нехотя полистала страницы, проглядела одну-другую и сунула под подушку. Лежала с открытыми глазами, подтянув к подбородку край легонького одеяла. В висках колотило, мысли были отрывочны.
Вспомнила, как сегодня на лекции перебросили ей с соседнего стола записку:
«Зоя! Дима передает привет, интересуется, где ты и почему не бываешь в городе. Что ему сказать или скажешь сама? К.»
Зойка мысленно выругала Киру за нарушение конспирации (был уговор: мужские имена в записках не писать) и порвала листок на мелкие клочки. В перемену, погрозив Кире кулаком, выбросила обрывки в форточку, мокрый ветер с налету разметал их и пришиб к земле.
Повернулась на бок, уткнув нос в цветастую обшивку дивана, и стала думать о Диме.
И почему это он спрашивает о ней, почему «интересуется»? Виделись один вечер, говорили с полчаса, а помнит, спрашивает. Чудно! А она не помнит. Даже лица. Какое у него лицо? И почему вообще у нее такая плохая память на лица?..
А вот Максим всегда перед нею. Так ясно его представляет, будто минуту назад видела…
Симпатичный он. Зойка еще тогда перед именинами во Дворце на вечере, когда девчонки показали ей на него, сразу обратила внимание и запомнила. Понравилось, что он большой, сильный и спокойный. Безмятежный такой и светлый, как июньский день. В тот вечер они даже не познакомились, не разговаривали.
Дима на разговоры больше горазд. Конечно, он студент, да и не просто какого-нибудь вуза, а консерватории. И из семьи интеллигентной.
У Максима, говорят, родители тоже были интеллигенты. Но теперь он один. Страшно, наверное, совсем одному быть на белом свете… Оттого и неразговорчивый такой.
Пронзительный звонок из прихожей стеганул по нервам — Зойка вздрогнула.
Это отец. После долгих сопений, покряхтываний в темноте подле вешалки мелькнула в дверном стекле его всклокоченная, взопревшая под шапкой голова. Увидев, что Зойка спит, Голдобин осторожно отворил дверь и на цыпочках, морщась от боли в ногах, прошел через комнату. Прищуренные Зойкины глаза разглядели красные стоптанные носки, связанные мамой. Через минуту, уже переодетый, отец прошлепал обратно. Зойка слышала, как он спросил:
— Не заболела дочь-то у нас?
Зойка рывком натянула на голову одеяло, сунулась опять в диванный угол.
Что на самом деле с ней творится? Вроде бы все в порядке, все ладно, а сердце ноет. Тоска какая-то. И никуда не тянет, никуда не хочется. И мысли все белыми лоскутами…
Может, погода виновата? Погода на дворе мозглая, снег выжарило за какую-нибудь неделю, а потом устоялась занудливая мокрядь — небо в дырочках…
Из кухни донесся сипловатый голос отца. Он рассказывал о каком-то собрании и хвастал, что ему удалось всех «повернуть на свою точку зрения». Старик любил прихвастнуть; женщины в доме в таких случаях только перемигивались.
Вдруг Зойка услышала фамилию Максима… Насторожилась. Спрашивала громко мать:
— И чего ты прилип к Крыжову? Чем он виноват? Поругался с тобой, так ты и запомнил, мстишь теперь? Парень с чистой душой заявление подал, а вы? Сидорчука вон без всяких приняли, а ему, думаешь, партия нужна? Карьера твоему Сидорчуку нужна! И-эх, старый ты, старый!.. Хорошему парню дорожку затенили.
— Да никто не затенил, — буркнул отец. — Пусть сначала уважать кого следует научится!
— Ишь ты, уважа-ать! Уважать одно, знаю, тебе другое надо. В тебе культ сидит, вот что!..
— Что-о?
— Ничего.
В кухне установилось грозовое молчание. Вот-вот оно прорвется громом, молнией, бурей, и не так-то легко будет усмирить бурю. Зойка прислушалась, затаив дыхание. Часики на руке, прижатой к подушке, отстукивали громкие секунды. На кухне же было тихо.
Зойка бесшумно, котенком, спрыгнула с дивана, в одних чулках подбежала к двери. Откинув толстую штору, выглянула в коридор.
Мать стояла у окна спиной к Зойке. А отец? Зойка взглянула на него и теперь уже по-настоящему испугалась. Отец навалился боком на стол и тяжело дышал.
«Папа!» — хотела позвать она, но тут обернулась мать, пристально посмотрела на мужа и спросила тихо:
— Ты что, отец?
Вмешалась Зойка:
— Сердце, папа? Да?
Она бросилась в спальню, торопливо перебрала в тумбочке пузырьки с лекарствами, нашла «зеленинские», еще что-то с трудным названием и снова к отцу.
Потом отец лежал на диване, где только что маялась Зойка, а сама она с матерью оставалась на кухне. Александра Тимофеевна, виновато помаргивая покрасневшими веками, вполголоса каялась: