— Забываю все, что болеет, не сдерживаюсь. С ногами все хуже и хуже. Теперь вот и сердце еще…
— А что вы о Крыжове говорили, мама?
— В партию Крыжов подавал, а отец против выступил. У отца-то нашего авторитет! Ну, того и обидели, поворот дали. Очень переживает парнишка… Ты ведь знаешь его?
Зойка кивнула, слегка покраснев.
— Жалеешь?
— Жалею.
— Нервный отец стал. Совсем больной. Нельзя ему работать… Ну-ка подойди к телефону, звонят!
— Сейчас.
Зойка побежала в комнату. Сорвав трубку и прикрыв ладошкой рот, ответила: «Слушаю…»
Спрашивали Голдобина, и голос был страшно знакомый. Зойка сказала, что отец болен, подойти не может… И вдруг узнала: «Максим! Забыв предосторожности, громко позвала в трубку:
— Максим! Ты слышишь меня? Это я, Зоя!.. Слушаешь!
На другом конце провода ответили не сразу. Наконец, донесся спокойный голос Крыжова: «Здравствуй…»
XV
Как-то, еще осенью, возвращаясь поздно вечером домой, Максим с улыбкой наблюдал за одним из прохожих. Пожилой дядька в расстегнутом пальто, не разбирая дороги, ступал прямо в подсвеченные фонарями лужи и все время что-то бормотал себе под нос. Максим шел вровень с ним квартала два и слышал:
— Я докажу!.. Я все равно докажу!..
Был он, вероятно, под хмельком, но к концу совместного пути, вникнув в бормотание, Максим понял, что дело-то, в общем, не в винных парах: человека обидели, где-то на собрании крепко покритиковали.
Максиму тогда было смешно. А нынче он и сам поймал себя на том, что разговаривает вслух, обходясь без собеседника.
Впрочем, были и собеседники. На другой день после собрания он разговаривал с Кабаковым. Кабаков, обняв его за плечи, провел мимо груды затухающих поковок в застекленную конторку мастера и там один на один спросил:
— Переживаешь?
Максим понурил голову и не ответил.
— Понимаю, обидно очень. Конечно, помешала тебе эта история с Голдобиным. Не Голдобин, а «история», подчеркиваю.
— Старик счеты сводит.
— Не думаю.
— Думай не думай, а факт!
Утешал и Сеня Чурилев. С ним Максим был откровеннее. И про Станиславу все выложил.
— Какая она, Сенька, знал бы ты! — вздыхал он поздно вечером, сидя на своей койке в общежитии. — И красавица, и умница, главное… не чета нашим!
— Ну, что красавица, сам видел! А умная, потому что образование.
— Не в образовании дело, да и учится еще! От рожденья она такая. Понимаешь?
— Понимаю. — И, помолчав, сочувственно утешал: — Ничего, наладится у тебя все, Максим. И то, и это.
Собеседником был и Голдобин. С ним, незримым, спорил Максим, когда бродил по вечерним пустынным улицам и дома, без Сеньки.
— Мудрым себя считаешь, Александр Андреич, а понять не можешь! — уминал он кулаком воздух перед собой. — Не можешь! Я же хотел добра, хотел лучше сделать… А ты не понял, и мне тебя не переубедить. Такой уж характер у тебя, и воспитание, видать, такое. Тебе сказали, и ты делаешь, а подумать головой некогда. Эх ты, мудрец!..
И дальше:
— Ведь я же прав. Провалилось дело-то, почин твой. Шумнули, а толку ни на грош! Теперь ты на мне отыгрываешься. Вроде бы такие, как я, виноваты в твоей неудаче. Да, неудаче, хотя ты и Рогачев боитесь признаться в этом!
И дальше, уже о самом больном:
— Не приняли меня… Нет, ты все-таки мудр, старый! Знаешь: дай мне партийный билет, я в сто крат сильнее буду. И вряд ли тогда бы… Так?
Голдобин не отвечал.
Он глядел на Максима тяжелым, непримиримым взглядом и молчал.
А Максиму хотелось, чтобы он ответил. Очень хотелось, чтобы старик ответил.
Тогда он взял да и позвонил Голдобину на квартиру. Но ответил не он.
XVI
Максим и Зойка сидели в парке на скамейке. Мало кому пришло бы в голову сидеть вот так: в пустом, еще не открытом парке, ежиться от холода. А они сидели.
— Посмотри, как красиво! — говорила Зойка, показывая на горизонт, на поздний закат. И Максим соглашался:
— Красиво!
Недавно ему было совсем плохо. Даже, когда забредя в телефонную будку на площади и набрав знакомый номер, он услышал Зойкин голос. Он сразу узнал этот голос и первым движением его было бросить трубку. Потом Зойка сказала, что хочет с ним встретиться. В полутемном будочном стекле напротив он увидел отражение хмурой своей физиономии.
А теперь улыбался, слушая Зойку.
Некрасивого, она, казалось, просто не замечала. Не видела ни грязного после талой воды асфальта, ни замусоренных аллей, ни старого киоска, крест-накрест заколоченного досками — ничего. Не замечала даже холода…