Положив локоть на спину скамьи, Максим обнимал девушку за плечи, а в ладони согревал ее пальцы.
И вдруг она заплакала. Заплакала обиженно и беспомощно, Максим отпустил ее.
— Что с тобой?
— Ты… грубый! — проговорила Зойка. И повторила упрямо. — Ты грубый. Я не хочу, чтобы так со мной… У тебя были другие… И Станислава… Я знаю…
— Ну, Зоенька!.. — протянул Максим и умолк, не зная, что сказать.
Они долго молчали. Уже стемнело и чуть заветрило. Заколотил голыми ветками тополь над головой. Почернела проколотая зеленой звездой легкая дымка облака на горизонте.
— Ты не сердись, Максим!
— Я не сержусь.
— Не сердись. Ты же лучше всех, я знаю. Я вот недавно познакомилась с одним студентом — Димой. Из консерватории, скрипач. Он мне много рассказывал про голубые города, про все…
Максим усмехнулся.
— Не-ет… Он, правда, хороший, этот Дима. Но ты лучше.
Зеленая звезда на горизонте подмигивала Максиму, туманя глаза радостью. Но он сдерживал радость, пугаясь, что сменит ее тоска последних дней.
— Я почему-то очень тебе верю.
— А другие… — вырвалось у него. — Другие почему-то не верят!
— Кто?
Максим не ответил.
— Ну, почему ты не хочешь сказать? — Зойка схватила его за руку, просительно заглянула в лицо. — Скажи-и!..
Что он мог сказать ей, девочке?
— В другой раз, Зоя!
— Я же догадываюсь, Максим! Мой отец, партбюро… Так?
Он удивился ее словам, но промолчал.
— Ну, пожалуйста, Максим!..
— В другой раз! — с твердой решимостью сказал он. — Сегодня не нужно.
А кто-то совсем недавно говорил ему эти же слова…
— Пойдем, Зоя! — минуту спустя попросил он и, поднявшись, протянул девушке руки.
XVII
С утра у Голдобина настроение было прекрасное. Накануне на торжественном вечере во Дворце посадили его в президиуме за красный стол, сидел он там строгий и красивый, бритое, проглаженное радостью лицо его было видно всему заводу. Все, казалось ему, обращали на него внимание. Когда в докладе директор упоминал его фамилию, Александр Андреевич старался не показывать виду, но руки его, большие, длинные, с пальцами, утолщенными и загрубевшими на концах, вздрагивали от волнения.
То было накануне. А сегодня с утра получилось совсем уж здорово. Разбудил его звонкий марш из включенного на всю мощь радиоприемника: постаралась Зойка… Она же и принесла в спальню подарок — электробритву. Дорого внимание любимой дочери. Старшие дети вниманием и подарками отца не баловали… Не до подарков было.
Голдобин опять развеселился, упершись левым кулаком в подушку, он правой рукой ласково обхватил девушку за плечи, притянул к себе:
— Спасибо!.. Чего расстаралась? Не рождение же у меня!..
— Рабочий праздник, папа! — проговорила Зойка, вывертываясь из жестких рук старого кузнеца. — А ты у нас… знаменитый рабочий!
Голдобин вспомнил и совсем растаял, загордился, забыв, что в подштанниках, вылез из-под одеяла, пошел к этажерке, где лежала врученная ему на торжестве грамота: решил похвастаться. Остановил его насмешливо-строгий голос Александры:
— Куда это, старый черт, в исподнем собрался? Взрослой дочери-то постыдился бы!..
Голдобин застыл на полдороге, застеснялся, а потом бочком-бочком двинулся обратно к постели. Зойка, рассмеявшись, выбежала из спальни. Александра, празднично приодетая в бордовое, «молодое» платье, тоже было исчезла, но через минуту показалась снова, бережно неся на вытянутых руках новенькую, расшитую по рукавам и вороту просторную украинскую рубаху.
— Чего это вы сёдни? — скрывая радость, ворчал Голдобин. Он едва оправился от крепкого жениного поцелуя. — Как с ума посходили: подарки разные!..
— Да вот уж решили, вас не спросили! — кокетливо вскинула рыжеватенькие брови Александра.
Голдобин проворчал по привычке:
— Уж вы спросите!
— Зойка! — позвал он. — На демонстрацию собираешься?
Зойка откликнулась из прихожей:
— Собралась уже, папа. Ждут меня, извини!
— А ты, что, тоже на демонстрацию? С колонной? — удивилась Александра. — Бюллетенишь же!.. Да и сколько лет не ходил!
— Пойду! — упрямо сказал старик.
Часом позже, попив чаю с вареньем, шагал Александр Андреевич к своей колонне. Где-то уже близко гремел медью оркестр. Холодный ветер рвал в лоскутья звонкие марши и гнал их вместе с серебристыми обертками от эскимо по широким улицам. Город кипел звуками. Кое-где в квартирах успели спозаранку включить радиолы и приемники, и музыка из окон сплеталась с маршами на улицах.