Виновата была я. Я и ушла, хотя любила.
Теперь мы снова вместе, и я поняла главное: жить надо по большому счету, не размениваясь…»
— Пойде-ем! — снова попросила Зойка.
— Пойдем! — согласился Максим.
Так Максим попал к Арсентьевым.
В маленькой квартирке на третьем этаже ему понравилось. Белизна и уют, книги на широких полках в комнатах и коридоре напомнили детство. Правда, в семье учителя Крыжова не было такой красивой и легкой мебели, но тогда ее вообще не было.
Максим познакомился с Лариком, и он, рослый, чубатый, простецкий в обращении, тоже понравился. Разглядев в углу комнаты тяжелые гантели, Максим вытащил их, взвесил на руке и сказал одобрительно:
— Ничего!
Ларик спросил с мягкой усмешкой:
— В бригаду возьмешь?
Максим ответил:
— Могу.
И подумал: да, сейчас он вправе взять в бригаду кого захочет…
Познакомился он и с Ниной Степановной. Она вошла в комнату быстрой, мягкой походкой — маленькая, полная и в очках. Протянула Максиму прохладную после умывания ладонь.
— Это Максим, Нина Степановна! — запоздало вмешалась Зойка. — Я вам говорила о нем.
— Очень приятно, Максим, что зашли.
Нина Степановна сняла очки, и Максим хорошо разглядел ее светлые, с отливом лесной голубики глаза. Они тепло улыбались.
— Значит, вы Максим и есть! — повторила, пристально вглядываясь в его лицо: — очень приятно, что зашли… А фамилия ваша как?
— Крыжов, Максим Крыжов.
— Вы никогда не жили в Черемшанке?
— Я? Воспитывался там в детдоме. А еще раньше…
— Вы сын Сергея Сергеевича?
— Вы знаете отца?
Нина Степановна тихо и нервно рассмеялась. Увлажнились глаза ее. Она быстро-быстро заговорила, приблизив свое близорукое лицо к лицу Максима, неверяще касаясь пальцами его пиджака:
— А как же, а как же, милый Максим!.. Я знаю не только Сергея Сергеевича, но и вашу маму, да и вас, мой дорогой, помню. Ваши родители были моими очень близкими, очень-очень хорошими друзьями.
У Максима пьяно, как после горячей смены, закружилась голова. Он стоял, опустив тяжелые руки, перед маленькой женщиной, и ему уже казалось, что он тоже узнает ее.
— Мне бы хотелось поговорить, Нина Степановна…
— Обязательно, Максим. Я вот управлюсь, и мы с вами поговорим. Обязательно. Извините меня!..
Максим допоздна засиделся у Арсентьевых.
Слушал Нину Степановну. Прихлебывая из тонкого стакана чай, она рассказывала об отце:
— При нем детский дом стал, как говорили тогда, образцовым. А все потому, что Сергей Сергеевич любил и понимал детей. Чаще он был добр с ними, а это очень важно. Там нужна была именно доброта — не наигранная, не сделанная, а большая, от большого сердца. У вашего отца, Максим, было такое сердце — большое и доброе. Он умел…
— Зато с ним… не по-доброму!
Максим глухо ударил твердой ладонью по столу, как муху прихлопнул. Нина Степановна грустно кивнула:
— Не с ним одним, дорогой Максим… И во всем, что нес в себе Сергей Сергеевич, оказался прав он, именно он, а не те, кто в свое время плохо поступил с ним.
От Нины Степановны Максим многое услышал сегодня — и об отце, и о маме, и о ней самой… Правда, к его представлению о родителях — в детдоме помнили обоих и часто рассказывали мальчику — прибавилось не так уж много. Но Нина Степановна была их близким другом, и сейчас сумела сделать так, что он смог остро и полно, родственно почувствовать отца и мать. И даже то, что сама Нина Степановна была их другом, а значит, и тоже родственной душой, помогло ему лучше понять тех, кого давно уже нет в живых.
— Я тоже за доброту… но и за справедливость! — Максим встал и прошелся по комнате, сунув кулаки в карманы брюк. Он чувствовал, что мог быть откровенным сейчас с этой женщиной, пришедшей из детства, его детства, и даже присутствие Зойки, с которой он еще ни разу не говорил серьезно, не мешало ему.
— Говорите, говорите, Максим! — подбодрила его Нина Степановна. Она отодвинула на середину скатерти стакан и блюдце, неумело вытянула из пачки папиросу, вторую за весь вечер, и зажгла. В неровном свете спички прорезались на ее лице тонкие морщины, прежде скрытые уютным полумраком комнаты. — Слушаем вас!..
Максим начал рассказывать о пережитом за последнее время. Он не жаловался (это было бы ни к чему здесь, да и недостойно), не искал себе оправдания (хотя вины за собой не чувствовал по-прежнему), не высказывал злого своего отношения к старику Голдобину (щадил Зойку; понимая и зная многое, она сидела за столом с напряженным лицом, и в широко раскрытых глазах ее пряталось тревожное ожидание). Он просто искал причины происшедшего с ним.