— Отец у нас… — глухо начала она и не договорила.
— Сейчас посмотрим! — коротко бросил врач.
Максим прошел в комнату и оттуда через приоткрытую дверь спальни увидел неподвижно лежащего на кровати Голдобина. Он был очень бледен, белее подушки, и невидимые обычно оспинки на худом узком лице потемнели.
К нему подошел врач, уже в халате, и, взяв пульс, сделал знак фельдшеру. Тот поспешно открыл саквояж с медикаментами.
Из спальни выскользнула Зойка. Чужими глазами посмотрела на Максима, сказала тихо:
— Кровотечение… Очень плохо.
— Может, нужно что? В аптеку или куда…
— Нет пока.
Зойка положила ладошку на лоб, точно припоминая что-то. Послышался тихий стон, и она опять скрылась в спальне.
Не зная куда деть себя, Максим бродил по квартире. Забрел на кухню. Здесь повсюду были следы тревожной спешки. Дверцы посудного шкафа распахнуты; с полки его уставилась на Максима размалеванная кукла в сарафане — «покрывашка» для заварника. На полу валялась чайная ложка. Кто-то не довернул кран, и вода тонкой струйкой стекала в белую раковину. Максим прикрыл шкаф, поднял ложку и завернул кран…
Стекла в кухонном окне были зеркально черны. Максим прижался лбом к прохладной твердой глади и увидел пустынный двор внизу с длинным рядом сараев и гаражей из листового железа. Пустынность, ночное безмолвие, непостижимая тайность того, что совершается сейчас в одной из комнат этой большой квартиры — тайность противоборства жизни и смерти — тяжело давили на сознание.
Весь сегодняшний вечер было у Максима ощущение чего-то значительного, ломающего его жизнь. Он не мог бы точно определить, что именно. Касалось ли это его неожиданных и необязательных отношений с Зойкой и конченных навсегда (больно при воспоминании об этом) со Станиславой… Касалось ли это Голдобина и всего, что связано с ним…
— Покурим, молодой человек?
Максим обернулся и увидел фельдшера. Был он уже немолод, этот грузный человек в белом, с редкой седой щетиной на мягком подбородке, крупным носом и красноватыми от недосыпания глазами. Присев на табуретку, он отогнул полу халата и вытянул из брючного кармана пачку папирос-гвоздиков.
— Не куришь, выходит? Ну, хорошо, дольше проживешь!..
— Как там? — кивнул Максим в сторону спальни.
Фельдшер, сделав первую затяжку, глухо закашлял, а отдышавшись, сказал неопределенно:
— Бога нет. Указать некому… Кто больной-то?
— Рабочий. В кузнечном работает…
— Понятно тогда. Профессиональное заболевание у него: варикозное расширение вен, тромбофлебит подзапущенный…
— Да, профессиональное… Профессионал он. Мастер… Будь здоров, какой мастер! Таких только поискать!
Максим запнулся было, изумленный поворотом собственного мнения о Голдобине, но, испытывая непонятное наслаждение, продолжал хвалить старика. Торопливо, точно боясь, что незнакомый человек перебьет его, говорил о Голдобине, об уважении, с которым на заводе все без исключения относятся к нему, о его работе, о жене, замечательном человеке, какого тоже «только поискать». Он много говорил. Фельдшер докурил уже свой «гвоздик», аккуратно примяв окурок толстым пальцем, а Максим все говорил. На секунду замолчал, и тот поднялся, поправляя широкий халат.
— Да-а! — протянул. — Хороший, видать, человек. Дай бог, чтобы обошлось все!
Оставшись один, Максим снова прижался горячим лбом к прохладному стеклу, уже поголубевшему от занимающейся зорьки.
Ушел он часа через два, когда все в доме успокоилось; врач уехал, пообещав днем прислать другого — специалиста, а Голдобин после нескольких уколов уснул.
На лестничную площадку выскочила за Максимом Зойка. Прощаясь, устало прижалась щекой к Максимовой груди. Он, как маленькую, погладил ее по пушистым завиткам на шее. Сказал, думая о своем.
— Все будет хорошо, Зоя!
Вышел на улицу, вызолоченную солнцем. Вдохнул свежести, даже голова закружилась, и зашагал, невольно стараясь не стучать ботинками по гулкому асфальту: казалось, что он все еще в квартире больного.
Прошел квартал, и голова уже не кружилась, ясно думалось, как будто и не было бессонной ночи. Стук каблуков его теперь доносился, наверное, до спящих пятых этажей.
«А поеду я в Черемшанку! — легко подумалось вдруг. Просто так, на денек-два. Может, встречу кого, кто отца знал, да и вообще…» Вот дождусь Голдобина, выйдет он, сдам бригаду и поеду!
Последние слова он сказал вслух. Но и сам не услышал их. Заревел гудок. Оглушил. Завод подымал смену.