Не дойдя до общежития, Максим свернул к проходной.
XX
Голдобин болел долго. Отцвела белая черемуха в заводском парке, куда Максим выбирался в редкие теперь свободные часы (чаще один, иногда с Зойкой), и снова, как всегда после цветения, потеплело, а Голдобина все не было, и Максим продолжал работать в его бригаде.
Поначалу чудно́ было: к людям, которых хорошо уже знал, с которыми работал год, приходить чужим, «начальством». Через день-два это ощущение прошло. Снова стали своими и неразговорчивый старательный Ветлугин и ветрогон Красавчик, с вида и по возрасту совсем пацан, а о Сеньке Чурилёве и говорить уже нечего.
— Наши рады, Максим, что тебя поставили! — сообщил тот однажды доверительно по дороге домой.
Максим в добром порыве обнял его на ходу за плечи, встряхнул.
— Надоел старик всем до смерти! Понимаешь? — продолжал Сенька откровенничать.
Максим не поддержал его, промолчал. Сейчас он далек был от настроения той ночи в доме Голдобина, старик уже не казался ему таким распрекрасным, но и плохо, как раньше, о нем не думалось.
Сенька уловил холодок. Вынырнув из-под руки Максима, спросил с ехидным участием:
— Ты, случаем, не в зятья к нему готовишься?
— Н-нет! — рассмеялся Максим. — Не в том дело.
— А в чем?
— Да как тебе сказать, Семен… — И неожиданно свел на шутку. — Просто поработал на его месте, помаялся и решил, что с вашим братом нельзя иначе!..
— Ах, уже с нашим братом!
— Ну, хватит, хватит!..
За год, живя вместе, они ни разу не поссорились. Старшинство Максима Сенька признал с первого дня, так и установились отношения: внешне «на равных», а на самом деле Максим для Чурилева — непререкаемый авторитет.
— Может быть, ты женишься? — вернулся Максим к прежней теме. — Что-то письма тебе часто пишут! Маша?
Сенька отмахнулся:
— Нужна она мне такая!..
Серьезно, скорее строго, Максим возразил:
— Какая такая? В том деле еще разобраться нужно. Мало ли что наши юмористы понапишут и понарисуют. Девчонка же еще! Нетрудно голову заморочить! Может, и не так все было… Не так?
Сенька не ответил, но оттопыренные уши его порозовели. А Максим в эту минуту подумал о Зойке. Вот ей-то он, кажется, голову и заморочил! А зачем? Сеньку-то вот учит, а сам? И вздохнул тяжело: «Что-то нужно делать!».
Голдобин вышел на работу в конце мая. Придирчиво осмотрел все, «двухтонку» чуть ли не ощупал. Часа полтора изучал выработку за каждый день и, похоже, остался доволен. При Климове пожал Максиму руку:
— Спасибо, Крыжов. Марку ты мою не уронил!
Максим в тон ему, дружески, ответил:
— Ваша школа, Александр Андреевич!
— То-то же! — принимая его слова за чистую монету, поддакнул Голдобин.
Максим вопросительно поглядел на озабоченного Климова:
— А мне куда теперь?
— Не знаю, что с тобой и делать! Возвращайся пока на старое место, к Кабакову, а там что-нибудь придумаем.
Максим молча пожал плечами. Рядом сопел Голдобин. Максим проглотил вставший в горле комок и проговорил хрипло:
— В таком случае дайте отпуск на три дня. Впрочем, мне положен отгул за этот месяц.
Климов, ероша седые волосы на затылке, поглядел-поглядел на Максима — думал он о чем-то своем — и сказал, наконец:
— Ну, если положено, то гуляй.
XXI
В Черемшанку Максим выехал рано утром. Часа через два сошел с электрички на узловой станции, в ожидании походил по чистенькому перрону, почитал газеты, присев на чугунную скамейку в конце перрона, и вскоре уже ехал дальше.
Вагон рабочего поезда, в котором ему предстояло добираться теперь уж до самой Черемшанки, был старый, довоенного образца, с вытертыми добела скамейками и откидными столиками. И было в нем душно. Максим тряхнул обеими руками раму, но пыль, забившаяся в проем за десятилетия, так и не дала открыть окно.
Он перешел в соседнее купе. Там окно было открыто, и теплый ветер задувал с гор. Напротив сидел парень, Максим кивнул ему и — к окну.
Поезд не спеша переваливал горы, вблизи по-весеннему умытые свежестью, ярко-зеленые, а подальше — темные, на горизонте же совсем черные глыбились вершины. Вдоль полотна, внизу, вклеилась в мягкую траву желтая тропинка и вьется-вьется нескончаемо от столба к столбу…
Максим ехал в страну своего детства, и приятное чувство освобождения от всего будничного, владевшего им сегодня с утра, с момента отъезда из дому, сменялось сейчас легкой грустью и нетерпеливым желанием скорее приехать. Он стоял у окна, навалясь локтями на раму, и ни о чем другом, кроме предстоящей вот-вот встречи с полузабытыми местами, кажется, и думать не мог.