Павел появился уже после гудка — возбужденный, даже загорелая кожа, туго натянутая на скулах, посветлела. Издали кивнул Тамаре: «Пошли!..»
Цепкая человеческая толпа вынесла их на главный заводской проезд, сразу за проходной перерастающий в центральную улицу соцгорода — Ильича. Эта просторная улица, весь день пустующая, сейчас, через две-три минуты после гудка, вдруг ожила и стала тесной, по асфальтовым ее дорожкам, утыканным сбоку серыми от пыли деревьями, люди шли густо, как ходят сразу после демонстрации в праздники.
Захваченные потоком Тамара и Павел прошли мимо заводского Дворца культуры, распластавшего в зелени парка белые крылья-пристройки, миновали несколько больших красивых домов, во множестве народившихся в соцгороде после войны, и только здесь уже выбрались из толпы. Наконец-то можно было разговаривать!
— Ты, случаем, не на свидание убегал? Сияешь, как самовар!..
Павел вскинул чумазые брови:
— Какое свидание? А-а!.. Верно, с Симкой Тарабеевой по скверику гуляли!..
— Попробуй!.. Нет, правда, Павлик?
— Правду? К начальству вызывали. В Свердловск на курсы велят ехать… На два месяца.
— На два месяца?!
Тамара сникла, шла молча, с чрезмерным вниманием разглядывая чьи-то широкие следы на пыльной дороге, в то же время она чувствовала, как Павел, не поворачивая головы, пристально и, пожалуй, странно смотрит на нее. Потом он спросил неуверенно:
— А тебе, что… жалко будет, ежели уеду?
У Тамары на языке уже вертелось обычное задиристое «ни капельки!», но она сама, не зная почему, не смогла так ответить. Даже больше: она вдруг прижалась к пропотевшему плечу парня и, оглянувшись, коснулась губами небритой щеки…
— Жалко, Павлик. Я хочу, чтобы вместе мы… Понимаешь?
— Но ведь потом-то…
— И сейчас, и потом!
Больше они не говорили, шли молча, и шли даже не под руку, как обычно, а просто так, рядом. Тамара невольно в ход разжигающимся мыслям все убыстряла и убыстряла шаги, пока не поравнялась с общежитием Павла и он не придержал ее:
— Ты погоди, Томка. Я мигом, только переоденусь!..
— Нет! Все равно никуда не пойдем сегодня… Проводи меня!
Тамара сегодня не просила, не убеждала — она повелевала. Она уже приняла про себя какое-то важное, очень важное для ее девичьей жизни решение и сознательно следовала ему. Не оттого ли еще резче обозначился ее упрямый подбородок, а серые глаза смотрели так строго? Павел не мог возражать ей.
По-прежнему молча добрели они до Чуртанки, голубые, желтые, зеленые наличники и палисадники которой еще пестрее расцветали на вечернем солнце, преображая ее, делая даже нарядной. Прошли два-три узких переулка — деревенская тишина их нарушалась радиомаршами да ленивыми вскриками пасущихся на полянках гусей — и были дома.
— Побудь во дворе, Павлик! Я приберу там…
— Да ты хоть умыться дай! — Павел вывернул, показывая девушке, перемазанные ладони.
Пока Курасов громыхал жестяным рукомойником, прилаженным на лето к бревенчатой стене сарая, Тамара успела навести кое-какой блеск в своих обеих комнатушках, поставить на электроплитку пузатый чайник. Выглянув в окно и увидев, как Павел неохотно натягивает на чистое и сильное, едва скрытое куцей майкой тело промасленную гимнастерку, она бросилась к комоду.
— На, надень, — минуту спустя приказала она, подавая ему белоснежную, вышитую по вороту сорочку.
Голос девушки чуть дрогнул: она отдавала Павлу одну из тех — святая святых! — вещей, что остались после убитого в войну отца. Он понял это и на какой-то миг благодарно и ласково сжал Тамарины пальцы.
В этот вечер многое было не так, как обычно. Ужинали не в комнате, а на кухне — по-семейному. Раньше, если Павел приносил вино, Тамара даже не позволяла распечатать бутылку, сейчас же сама достала из погреба наливку, приготовленную еще покойной мамой, и пригубила вместе с Павлом.
И даже после наливки разговаривали мало, только о поездке и только так: «А где курсы?» — «На Уралмаше, вроде…» — «Повышение квалификации?» — «Нет, мастеров ОТК!» — «Такты же токарь!» — «Начальство решило в ОТК перевести!..»
Не вязался разговор. Оба ждали… Чего? И знали, и не знали. Все было ясно, и ничего не было ясно…
Крепким сном спала кержацкая Чуртанка, когда Павел решительно поднялся из-за стола и впервые за весь долгий вечер обнял девушку. В измученных и счастливых глазах ее, испуганно и радостно устремленных на парня, блеснули и потерялись в миг две крохотные чистые слезинки; такими слезинками, чистыми и беспечальными, надевая веснами нежно-зеленый свадебный наряд, проблескивает чудесная молодка береза…