Сейчас мне остаётся только молиться, чтобы грузовик, который мой отец купил с рук ещё в девяносто шестом, пережил ещё один сезон отёла.
Опустив голову, я выуживаю ключи из кармана и отмыкаю водительскую дверь. Мне не хочется видеть Молли так же, как и ей — видеть меня. Даже если я не мог оторвать от неё глаз в офисе Гуди.
У меня неприятно сжимается живот при воспоминании о её взгляде. Те же тёмно-карие, глубоко посаженные глаза, что и у её отца. Выразительные.
Я сжимаю хромированную ручку двери, и вдруг тело становится тяжёлым, словно налитым свинцом.
Эта боль… она должна, наконец, отпустить меня. На мне слишком много людей завязано, я не могу позволить себе продолжать ходить сломленным.
Я уже нажимаю на кнопку замка, когда слышу тихий, приглушённый стон.
Обернувшись, я смотрю в окно пассажирского сиденья Ровера и вижу, как Городская Девочка склонилась над рулём.
Мой живот снова сжимается, когда я замечаю, как у неё вздрагивает спина в такт глубоким, судорожным всхлипам.
Она плачет так громко, что я слышу её сквозь гул работающего двигателя.
На миг мне становится её жаль. Я знаю, каково это — терять родителя, и никому не пожелал бы пережить такое. Даже ей.
Но потом я вспоминаю, что она почти не знала своего отца. Вспоминаю тот грустный взгляд, который появлялся у Гарретта, когда он говорил о ней. Вспоминаю звонки от адвокатов, которые сообщили нам, что забирают его тело, чтобы перевезти в Даллас. В город, в котором он не прожил ни дня.
Внезапно над её рыданиями раздаётся голос.
Громкая связь. Кто-то говорит через динамики Ровера.
— Убирайся из этой дыры и возвращайся домой, — звучит женский голос. — Эти деньги принадлежат тебе, милая, и я позабочусь, чтобы ты их получила. Во что бы то ни стало.
— Я не понимаю, — отвечает Молли. — Зачем заставлять меня вот так за них бороться?
— Твой отец… он всегда был таким чертовски упрямым.
— Это ещё мягко сказано.
Я залезаю в кабину своего грузовика и завожу двигатель. Сжимаю руль так сильно, что костяшки белеют. На спине уже липкая от пота рубашка.
Молли не убивается горем из-за смерти отца. Её убивает то, что она не получила свои деньги. Для неё Гарретт был всего лишь банкоматом. Для меня — он был всем. Тем отцом, которого я потерял. Наставником, который мне был нужен. Другом, который держал меня на плаву, когда я захлёбывался в своём горе.
Потеря Гарретта теперь может означать и потерю всего остального. Нашего образа жизни. Земли, которой наша семья владеет уже пять… нет, шесть поколений, если считать мою племянницу Эллу, родившуюся несколько лет назад.
Я только что потерял всё, а эта избалованная городская принцесса рыдает из-за того, что ей придётся подождать целый год, чтобы получить свои миллионы.
И при этом называет человека, который спас меня и мою семью, «трудным».
Молли, конечно, красива.
Любой, у кого есть глаза и хоть какое-то чувство, увидит это.
Но нет ничего, что отталкивает меня сильнее, чем такие, как она. Эта небрежность. Это чувство, будто ей всё причитается.
Я резко дёргаю рычаг коробки передач, ставлю грузовик на задний ход и выруливаю с парковки.
Краем глаза вижу, как в Ровере поднимается её голова. Даже через тонированные стёкла видно, насколько заплаканное у неё лицо. В груди что-то неприятно сворачивается. Я игнорирую это и давлю на газ.
Молли Лак — не моя проблема.
Моя проблема — как мне прокормить семью и удержать нас всех вместе, не предав память Гарретта и его дело.
В моём грузовике нет кондиционера, так что я опускаю окно до конца. Жаркий, влажный воздух бьёт мне в лицо. Я поднимаю взгляд к небу — один сплошной серый туман. Нам нужен дождь, но не похоже, что он будет сегодня.
Если бы Гарретт был жив, в это время мы бы уже были в вездеходе. В такую жару в седле сидеть не обязательно. Скорее всего, где-то у излучины Колорадо, что отмечает западную границу ранчо Лаки. Наверное, наблюдали бы за дикой природой. Или закинули удочки в тени.
Гарретт любил эту реку. Почти так же сильно, как охоту, кантри девяностых и крепкий пряный коктейль Ранчо Вотер.
Но больше всего он любил дочь, о которой так часто говорил, но которая так ни разу и не приехала к нему.
Какого чёрта он говорил мне, что оставит ранчо Лаки мне, если в завещании написано другое?
Мы постоянно обсуждали будущее ранчо. Он был одержим этим местом. Как и я — для нас с ним работа на земле была в крови.
Его дед купил первые четыре тысячи гектаров, которые позже стали ранчо Лаки, ещё в начале двадцатого века. С тех пор эта земля всегда оставалась в семье Лаков.