— Располагайся, раз пришел, — недружелюбно предложил хозяин, опускаясь в кресло и деловито наливая себе водки в граненый стакан.
— Будешь? Не паленка, не думай. Настоящий «Ермак». Уважаю!
— Нет, спасибо, я на машине, — отказался Панкратов.
— Была бы честь предложена. — Фрол как бы с усилием пропихнул в себя водку и откинулся в кресле, будто передыхая после трудной работы.
Только теперь Панкратов его рассмотрел. Он был в бордовом стеганом халате, когда-то богатом, с атласными отворотами, а теперь замызганным, с торчавшей из швов ватой. Халат распирала волосатая грудь, мощная, как у молотобойца. Длинные седые волосы перехватывал кожаный ремешок, глаза на блеклом лице светились неукротимым огнем, как у ветхозаветных пророков.
«Сумасшедший, — сразу решил Панкратов. Но тут же вспомнил надгробие Гольцова и поправился: — Или гений. Черт их разберет!»
Он никак не мог придумать, с чего начать разговор, но Фрол невольно помог вопросом:
— Как ты меня нашел?
— Подсказал монашек с Ваганьковского. Иероним.
— А, Ерёма! — заулыбался Фрол. — Божий человек, всё молится за меня. А того не может понять, что у каждого свой путь к Богу. У него вера и церковь, у меня это вот, — щелкнул он по стакану. — Ты пьешь?
— Случается.
— Тогда поймешь. Замечал, как бывает, когда наберешься под завязку? Ничего нет, есть только горние выси и ты один на один с Ним. И паришь там, паришь. Всё внятно, никаких загадок. «И внял я неба содроганье, И горний ангелов полет, И гад морских подводный ход, И дольней лозы прозябанье», — с чувством продекламировал Фрол. — Это Пушкин. Говорят, он не пил. А я так думаю, квасил по-черному. Уедет к себе в Болдино и поддает. А иначе откуда бы он всё это знал?
— Гений, — неопределенно отозвался Панкратов.
— Вот! — почему-то обрадовался Фрол. — А кто такой гений? Тот, кто общается с Ним. Иногда. Часто нельзя, человек не выдерживает.
— А похмелье? — полюбопытствовал Панкратов, которому случалось выпивать со всеми вытекающими последствиями.
— А что похмелье? Если ты побывал в раю, справедливо, если после этого посидишь в аду. За всё нужно платить, закон природы. Погоди, подзаправлюсь. — Фрол пропихнул в себя еще полстакана водки, отдышался и оживленно продолжал: — Ерёма говорит, что в меня вселяются бесы, когда бухаю. Нет, они вселяются, когда завязываю. Терзают, суки. А почему? Хотят вытравить память о том, как я был с Ним. Но ничего у них не выходит. Это остается тут, — Фрол постучал себя по лбу корявым пальцем. — И тут, — постучал по груди. — А главное тут — в руках. Ты думаешь, я сам решаю, что из камня убрать, а что оставить? Нет, Он. Я всего-то инструмент в Его руке. Такие дела.
— Сколько вам лет? — спросил Панкратов.
— Сорок. Нет, сорок уже было. Сорок один. Или сорок два. Не помню.
— Вы учились скульптуре?
— Этому не учат. Это или есть или нет и никогда не будет. Когда-то учился в Суриковском. Давно. На третьем курсе мои работы похвалил Неизвестный. Эрнст Неизвестный, слышал про такого? Сказал: в парне есть искра Божья. После этого меня из института поперли.
— За то, что похвалил Эрнст Неизвестный?
— Да нет, за пьянку.
— А потом?
— Потом пошла жизнь. Нужно было кормить семью. Так и стал камнерезом.
— Семья сохранилась?
— Куда-то исчезла, ничего про неё не знаю. А ты, мужик, кто? Повадка у тебя ментовская.
— Нет, я не из милиции. Я сам по себе. Один человек рассказал мне, что вы разговаривали на могиле Гольцова с живым Гольцовым. Было такое?
— Ну да, было. А что?
— Я хотел бы кое-что уточнить. Посмотрите на эти снимки.
Панкратов убрал со стола пустые бутылки и выложил штук тридцать фотографий. Накануне он полдня просидел за компьютером, скачивая из Сети снимки самых разных людей, близких по возрасту, лет по пятьдесят, и печатая их на цветном лазерном принтере. Среди них была только одна сканированная фотография Гольцова — из папки, которую передал ему Михеев. Снимок был сделан, вероятно, сразу после выхода Гольцова из лагеря — в казенной одежде, с настороженным выражением лица.
— Вы кого-нибудь узнаете из этих людей?