Шульц продолжал молчать.
— Замок-то больно крепкий, одноногого мастера работа.
— Сильно приспичило? — наконец, спросил Гибкий. — До вечера потерпит?
— До вечера — умру! — засмеялся Баклавский. — Задушенный любопытством. Хорошо бы пораньше, пока держу себя в руках.
— А шкатулка большая?
— Она из нескольких секций. Каждая с вашу "Сигарную Коробку".
Шульц не сдержал смешка. Если даже линию прослушивали, вряд ли кто-то вспомнил бы его первый паровой катер, сгоревший в самом начале войны с сиамцами за Новый порт. Рубка "Сигарной коробки" была инкрустирована сандаловым деревом, и Шульцу иногда снился запах пожара.
— Чему удивляться, господин Баклавский? Так часто с товаром бывает: то вещь стоит, годами никому не нужная, то вдруг на неё словно кит посмотрит, и прямо из рук ее рвут. Если антиквар сейчас в городе, то куда ему подъехать?
— Время утреннее, мне удобнее будет встретить его в порту, у головной конторы…
С языка чуть не сорвалось "Буду признателен", но это было бы явно лишним.
Шульц, не прощаясь, повесил трубку. Ну, Лек-Фом, отступать теперь некуда? Баклавский перевел дух.
Перед ним на столе так и лежало вечное перо Савиша, напоминая еще об одном незаконченном деле. Баклавский выдернул из-под пресс-папье лист "пневмы", и застыл над ним с занесенным пером.
Прямо день воспоминаний! Не хватает только Мейера. После Механического из нас один Казимир пошел проторенной дорогой. Получил образование, и применил его в деле — в собственном деле, под чутким руководством всесильного отца. Мейер подался в сыскари, меня занесло в Досмотр, а Остенвольфа потянуло на военную романтику. И никогда не узнать, что и в какой момент в нем надломилось… Врут газеты, врут министерские, врут придворные. Умник-Октавио, патриот и просто честный человек, гонит железных тварей и вылезшее из сельвы зверье на собственных пехотинцев…
И поэтому я не знаю, что написать тебе, Остенвольф. Не видя твоей цели, не могу угадать помыслов. А ты никогда не позволял себе действовать нелогично. Ты же Умник.
"Октавио", — вывел Баклавский, и тут же случайная чернильная капля испортила лист. А под промокашкой — расплылась корявой каракатицей.
"Октавио", — написал Баклавский на новом листке. — "Каждого из нас ведет собственный долг. Не оскорбляй нашу дружбу. Ежи."
Звякнул колокольчиком. Попросил Чанга позвать Савиша. Свернул "пневму", убрал в чистый картонный патрон с красной полоской срочности, аккуратно надписал крышку, и, опустив цилиндр в приемник, с силой дернул рычаг отправки. Короткое послание отправилось в путь до ближайшего узла связи. Там оператор выудит его из груды ординарных сообщений, перекинет на другой узел, за реку, и еще один оператор вне очереди вложит патрон в отправной затвор, выставит на медных верньерах шестизначный код адресата, и цилиндр снова заскользит по душному нутру труб, опутавших Кетополис. На далекой окраине города, скорее всего, письмо не выпадет в ящик ничего не подозревающего обывателя, а исчезнет по пути. У аккуратного распила в трубе пневмопровода кто-то неприметный и терпеливый вздохнет с облегчением, и, сунув цилиндр за пазуху, отправится в путь…
А может быть, всё пойдет не так, и уже через четверть часа письмо ляжет на стол Канцлеру. Баклавского это почти не волновало.
Савиш, как обычно, казался озабоченным происходящим куда более своего шефа.
— Ну как? — спросил он с тревогой в голосе.
Баклавский пожал плечами.
— Это был Любек, да?
— Казимир. Старший сын.
— И?
— А какое может быть "и"? Объяснил ему, что на двор Его Величества особого влияния не имею.
— М-м… — Савиш совсем занервничал. — То есть, держим груз до последнего?
— Угу! — Баклавский вытянул из хрустальной вазочки ванильный сухарь и смачно отгрыз край. — А еще я всё думаю, как бы в эти китовы ящики заглянуть…
— Ежи! — Брови Савиша встали домиком. — Мы же давние друзья, послушай меня хоть раз! Ну нету же никакого смысла цепляться за этот хлам! Ты поругаешься и с Любеками, и с таможней, и с канцелярией — зачем, ради всего святого?! Можешь быть уверен, я поддержу тебя во всём, но к чему нам навлекать на свои головы неприятности? Всё равно за две недели не переделать мир, а что будет дальше? Как жить? Объясни мне!
Баклавский сжал губы. Он не любил высокопарных заверений в преданности, необдуманных клятв, пустопорожних обещаний. Тани Па очень хорошо научила его жить одним единственным днём — нити судьбы так легко выскальзывают из рук…
Савиш с видом соболезнующего родственника примостился в гостевом кресле. Вдруг хлопнул себя по лбу.