Когда боль в виске чуть утихла, Баклавский медленно поковылял вверх по лестнице. На каждом этаже из узких пыльных зеркал, встроенных в проемы напротив дверей неработающего лифта, на него глядел новый Ежи, постепенно избавляющийся от титулов, званий, роли в обществе, и прочих сугубо внешних побрякушек. Последний, на шестом, оказался просто усталым мужчиной средних лет, с чуть перекошенными плечами, чтобы не так болел разорванный бок, мужчиной, обрюзгшим от бессонной ночи, обросшим ровной золотистой щетиной, и не способным подмигнуть собственному отражению.
Кнопка над выцветшей табличкой "Заречная" произвела за дверью скрежещущий звон, и из глубины квартиры послышались шаги.
Энни-Нина в тяжелом шелковом халате ничуть не походила на плетельщицу. Заплаканные глаза смотрели близоруко и беззащитно. Баклавский молча протянул ей открытую ладонь, на которой лежал обрывок шпагата. Нина так же молча посмотрела ему в глаза, потом опустила взгляд к ладони, и снова посмотрела в лицо. Было в ней что-то странное, шальное, непонятное.
— Я пришел поблагодарить вас, Нина, — голос неожиданно подвел, выдав курьезный фальцет. Баклавский откашлялся. — Здесь яблоки…
— Яблоки? — Нина сделала два шага назад, полуприглашая его войти. — Как странно! Здесь — вы… И яблоки…
Баклавский перешагнул порог. Тусклый и резкий свет дуговой лампы драпировал коридор причудливыми тенями. Половина лица Нины пряталась в темноте, черно-белая театральная маска.
— Я поняла еще в театре, что творится что-то страшное. Поняла, когда увидела вас, — медленно проговаривая слова, сказала она. — Макс только отшучивался, когда я спрашивала, к чему эти переодевания. Но он не тот человек, чтобы тратить время на безобидные розыгрыши. А потом я увидела, как вы верите всему, что я говорю… Это было ужасно…
Она потянулась мимо него, чтобы закрыть дверь, и ощущение ее близости вызвало у Баклавского крупную дрожь.
— Когда он отправил меня домой, а сам умчался неизвестно куда, я хотела сразу найти вас… Простите меня…
Нина отступала, а Баклавский шел за ней следом. Они миновали длинный неосвещенный коридор и оказались в комнате с большим круглым столом под лампой с зеленым абажуром посередине, кроватью, видимо, в спешке прикрытой покрывалом, старинным секретером в дальнем углу и широкой прикроватной тумбочкой.
— Вечером был спектакль, я едва сыграла. Ночью пришли из уголовной. Искали Макса. А потом я поняла, что опоздала и вы мертвы…
— Отчего же… — сказал Баклавский, не в силах оторвать взгляда от стоящей на тумбочке ржавой терки, красивой черной пиалы, кувшина с молоком и блюдечка с крупными ярко-голубыми горошинами. — Отчего же сразу хоронить?..
— Так мне об этом с улицы кричат. Кричат, ты убила человека. И мне нечего им ответить. Инспектор Баклавский пытался провести судно без сигнальных огней мимо кораблей заграждения. — Нина закрыла лицо руками. — А я даже не знаю, зачем изображала в "Ла Гвардиа" плетельщицу, и почему Максу это было нужно, но он плохой человек, а вы хороший, и вы умерли, и значит, это я виновата…
Наконец, она заметила, куда смотрит Баклавский. Хлюпнула носом.
— Конфискуете? — спросила саркастически, резко, ощетиниваясь еще до того, как он скажет хоть слово.
Баклавский тяжело опустился на край кровати, отставил в сторону пакет со снедью, и взял с блюдечка двумя пальцами продолговатый сомский боб. Сине-голубые прожилки, глянцевый муаровый узор. Вот так всегда — как ни конопать дырки, а контрабанда свою лазейку находит. В вечной борьбе защиты и нападения второе, как обычно, на шаг впереди.
— Нетоварное количество, — констатировал Баклавский, нюхая терпкую кожуру. Ковырнул пальцем в пиале белую стружку, похожую на кокосовую. — С молоком натираешь? — Как-то сразу он спрыгнул на "ты", будто перед ним оказался один из подопечных Досмотровой службы.
— Курить не могу, — словно извинилась Нина, садясь рядом. — Голос. Пою.
— И как… что-то слышишь?
Нина тихо и стеклянно усмехнулась. Она уже на бобах, догадался Баклавский.
— Их там тысячи. Старые матерые гиганты, и самки в расцвете, и крошечные нежные детки. Приветствуют друг друга… Встречают тех, с кем расходились в разные концы океана… Так… красиво… Завтра будет только ужас и страх, но сегодня…
— Они правда поют? — с сомнением спросил Баклавский.
Взгляд Нины поплыл.
— Львы, орлы, куропатки, олени… — она задумчиво погладила кончики его пальцев. — Всё поет, и киты — стократно громче остальных… Иди со мной!