— Тогда я задаюсь жгучим вопросом современности: «кто есть ху?» — и начинаю оглядываться в поисках этих самых новых людей. А их и искать долго не надо. Включи «ящик». Поп в полной амуниции… Подчеркиваю: поп! — священник это другое… В полной амуниции режет строевым шагом впереди толпы. И что же срывается с уст этого пастыря? «Убрать!» «Разогнать!» «Уничтожить!» У священнослужителей, если только они не жулье в маскарадных костюмах, и слов-то таких в лексиконе от века не было! И тем не менее — новый человек, завтрашняя надежда. Переключи на другую программу. Пацан, мэнээс, тема бесконечной непыльной научной работы, которую можно ваять, не отрываясь от библиотеки на Профсоюзной, — «Некоторые функциональные особенности парламентаризма у папуасов». Полдня в своей научной щели, полдня в райкоме, в трех шагах от моего дома: он там изо всех сил и из всех сухожилий рвался из внештатных лекторов в штатные инструктора. Вчера грудью за райком, сегодня — долой! Я гляжу ему в глаза, понять хочу, как может человек так стремительно перевернуться — и ни хрена в этих мороженых глазах не вижу. Затылочную кость. А он теперь едва ли не самый главный оракул. Ты можешь с таким носителем гемоглобина работать? Я — нет.
Шеф смял недокуренную сигарету и отвернулся к окну. Лицо его стало серым.
— А над всем этим пиршеством красок — новая власть. Я с особой зоркостью вглядываюсь в нее — я ведь работник структуры, во все времена самой подчиненной из всех подчиненных, — и опять развожу руками. Все те же горбуновы! В тех же кабинетах, при том же антураже. Только вывески поменяли. Да ряды свои несколько разбавили вот этими мэнээсами и вчерашними своими помощниками, у которых только административной бесцеремонности побольше по молодости, а деловая выучка та же. Временно, естественно. Пройдет полгода, от этих мэнээсов и пыли в кабинетах не останется, а пока они — атрибут демократизма старых партийцев. Вчера вот такой горбунов мне холку мылил за то, что я неактивно строил коммунизм. Сегодня он мне мылит холку за то, что я неактивно разваливаю то, что вчера он мне приказывал строить. Я не против новых идей. Меня не устраивает моральный облик некоторых их носителей. Жил, жил — и как не жил. Рад буду, если обо мне потом и не вспомнят.
— Идеалист, — ошеломленно сказал Олег. То, о чем говорил шеф, вызывало хотя и неясный еще, но ощутимый отзвук в его душе.
— Я идеалист только потому, что, будучи начальством, единственный в отделе цветы поливаю. За этот идеализм нам и срок отпущен в двадцать пять календарных лет. Вредное производство. А потому больше общайся с людьми, не связанными с властью, — там настоящий мир.
— Не говори. Сегодня за стенами власти у людей вообще головы набекрень. Тетка моя — старуха, восемьдесят лет — со своим стариком разводится. Она за Ельцина, он за Сталина. Там, безусловно, мир. Но отнюдь не проще.
— Здесь проще? — В.И. с интересом посмотрел на Олега.
— Да нет, люди другие. Во всяком случае, дышится легче. Ну, как в Афгане, что ли…
— Вот и дыши, — завершил В.И. — А я надышался.
— В смысле?
— Подал рапорт. Вернее, два.
— В смысле?
— Что ты заладил — «в смысле», «в смысле». Смысл один — пора кончать. Один на увольнение, второй, чтобы до решения вопроса не разлагать вас своим присутствием, на освобождение от занимаемой должности. Кстати, рекомендовал на это место тебя.
— Иваныч, ты что?
— Видишь ли, Олег, — с известной интонацией начал В.И. — Я пришел сюда, чтобы служить своей Родине, которая называлась Союз Советских Социалистических Республик. Я учился и работал с парнями с Украины, из Таджикистана, Молдавии. Сегодня все это — заграница, и я не исключаю, что какой-нибудь Гамсахурдиа, или Эльчибей, или Ландсбергис заставит их работать против нас. Следовательно, я буду работать против них. А я не хочу! Я не был убежденным фанатиком-коммунистом: партбилет просто давал мне возможность работать здесь. Он был не более чем пропуском в контору. Но как расправляются со всем этим, видеть не желаю. Процесс только начался, его результаты предугадать сложно, но соучастником быть не хочу. Я русский офицер, а потому должен уйти, так как служить стране, которой присягал, не могу. Негоже старую обезьяну новым фокусам учить.
— Странно. Создается впечатление, что, уходя, ты как бы ставишь под сомнение нашу порядочность, офицерскую честь, что ли.
— Не обижайся. Я никогда так не думал и не подумаю. Более того, я прошу вас остаться. Я стар. Вам же возрождать отечество. Если не вы, то сюда придут те, кто выполнит любое сумасбродное поручение. Я ухожу, чтобы на вас не падала тень вчерашнего КГБ. Чем скорее уйдут старики, тем быстрее вы сможете восстановить доверие к органам госбезопасности. Потом все станет на свои места. История даст оценку и этому. Считай это тактическим ходом ради высокой стратегии. И не обижайся. Я никогда не сомневался в порядочности людей, с которыми работал.