Возвращаясь, я подошёл к будке:
– Вылазий, ваша светлость, мы победили.
Сначала показалась голова, осмотрелась, чтобы никто больше не видел, потом и всё тело явилось миру. Люба трясущейся рукой стянул драгоценный перстень с перста, да и мне суёт:
– Не сказывай никому, озолочу. А скажешь, повесить велю за кражу перстня.
Посмотрел на меня княжич глазами коровьими, подошёл к убитому ватажнику, измазал себе лицо свежей кровью, вынул меч и заорал на всю крепость:
– Эй, дружина! Выходи, кто живой! Мы победили!
Тут я и понял, что оставаться мне теперь в остроге не безопасно.
Как-то раз взял меня Евпатий во Владимир, за провизией, да боеприпасом сходить. В городе жизнь стояла мирная, не в пример нашей. Только от воздуха спокойного захмелеть было немудрено. А тут ещё каптёр местный не поскупился героям бочонок вина выкатить. Товарищи мои спать после пьянки завалились, а я с дури старое вспомнил. Взял в сенях кафтан воеводский, потихонечку и сабельку позаимствовал: руки-то помнят. На их место перстень любкин положил. Вышел из ворот кремля, да и давай с посадских пожертвования собирать на войну с Ордой.
Очнулся я от того, что трясла меня за плечо какая-то баба. Оказывается, эта вдова местная решила мне дань натурой компенсировать, да на ночь и уложила. Брагой, конечно, а вы что подумали, охальники? Зря я дело с брагой хмельной перемежал, потерял бдительность, а уже утро, ищут меня. Уже и мужики нажаловались на поборы военные. Еле ноги унёс.
Сперва в столицу направился: там люд торговый с мошной тугой ходит. А там и впрямь, трясут купцов на военные нужды, да людей собирают в дружины. Накаркал я, царь Иван отказался хану Ахмату дань платить, а тот обиделся. Видать, денежки русские уже придумал, куда применить. «Ну нет, братва! Только от казанской разборки откинулся, сразу с ордынской бригадой на сходняк идти? Не на того напали!». Подумал я так, да и решил схорониться в каком-нибудь тихом месте. А какое же место, тише монастыря выдумаешь? Вот!
Тут тоже не всё гладко. В монастыре, как на любой зоне: есть мужики, а есть правильные пацаны, не говоря о тех, кто в законе. Пока себя покажешь, да поставишь, и погорбатиться придётся, и юшкой кровавой не раз умыться. Я же решил в хату уже авторитетом войти.
Нашёл я в муромском лесу берлогу медвежью брошенную, пристроил дверь от старого сарая, вполне себе скит отшельничий получился. Дал ребятне из трёх соседних деревень по денежке, чтобы всем рассказывали, что в лесу отшельник поселился. С горы Афон пришёл, из самой Великой Лавры. А чтобы не палиться раньше времени, велел добавлять, что отшельник тот обет молчания принял подобно Саламану Молчальнику и Афанасию Затворнику.
Не прошло и трёх дней, как явились ко мне гости жданные. По топоту конскому я понял, что приехавших до полдюжины. Главный гость вошёл один. Чтобы пройти в дверь сарайную, пришлось ему преизрядно пригнуться, так как роста он был немалого, да и статью Бог своего служителя не обидел. И возрастом монах был далеко не стар ещё. Такому бы не поклоны бить, а дружиной командовать. Одежды на вошедшем были монашеские, но дорогого сукна, ибо явился кА мне не абы кто, а сам настоятель Спасо-Преображенского монастыря преподобный игумен Митрофан со свитой. «Приходи, – говорит, – в мой монастырь жить, чтобы монахам было назидание, да пример положительный». А я так мыслю, что для понту перед другими монастырями, что, мол, заимели своего живого святого. Ну, уважил, согласился милостиво.
Предоставили мне помещение, хуже, чем одиночка в каземате: в ширину локтя четыре, да в длину – косая сажень. Из всего убранства – икона на стене плохонькая, да топчан дощатый, дерюжкой накрытый. Но человек, он к каждой жизни приспособится, а отшельнику, и вообще, мало что требуется. Сиди себе, отправляй молитвы Господу, да кушай репу печёную монастырскую.