— Обижают меня, друг, все, кому не лень. Может, и в самом деле смыться отсюда, пока не поздно?
Мой вопрос привел месяц в полное замешательство. Вздрогнув, он суетливо укрылся за плывущими по небу тяжелыми черными тучами, лишь иногда выглядывая оттуда и подмигивая мне, словно советуя не отчаиваться.
— Да, дружок, понимаю тебя, — пробормотал я, закуривая. — Советы в таких делах — вещь неблагодарная.
На улице послышался резкий отрывистый лай, напоминающий кашель больного бронхитом. «Интересно. — подумал я, пряча в кулаке огонек сигареты и приоткрывая окно, — кого это унюхали мерзкие собачонки, оккупирующие по ночам дворик перед нашим домом?» Кажется, Эдик говорил, что на японцев они не реагируют, заливаясь тявканьем лишь при появлении европейцев. Что же это за европейцы пожаловали к нам в гости? Я высунулся в окно, вглядываясь в ночную мглу. Месяц, решив, видимо, помочь мне хоть чем-нибудь, сбросил с себя плащ из туч и осветил окрестность неуверенным колеблющимся светом.
Метрах в тридцати от нашего дома стояла машина. Нет, конечно, ничего странного в ее появлении здесь, на первый взгляд, не было. Подумаешь, стоит и стоит. Но это только на первый взгляд. А при более внимательном рассмотрении у меня сразу же возник целый ряд вопросов. Японцы обычно не бросают на ночь машины посреди улицы, загоняя их в гаражи. Тем более что в этом районе жили люди не бедные, и крышу своему железному коню они могли обеспечить. Впрочем, был еще вариант, что кто-то просто приехал в гости к обитателям респектабельного пригорода Хокадате. Вот только к кому? Окна соседних домов глухо чернели, что неудивительно — стрелки часов давно перебрались за половину третьего ночи. А собачки наши лают только на европейцев, снова мелькнула в голове невнятная, не оформившаяся еще до конца мысль.
Полностью уловить ее мне помешали глухие звуки, раздавшиеся под самым окном. Конечно, можно было предположить, что это местные привидения, собравшись на веселую пирушку, открывают одну за другой бутылки с шампанским, и отправиться спать. Можно было, но я не стал. И не только потому, что мистика всегда вызывала у меня лишь язвительную усмешку. Просто собаки вдруг одна за другой перестали лаять, и на улице установилась тишина, нарушаемая только подвыванием ветра в голых ветвях деревьев. Мертвая, я бы сказал, тишина. Потому что будь еще живы зловредные собаки, чуть не изодравшие мне джинсы, они бы ни в жизнь не успокоились вот так, все сразу. Это противно собачьей природе, рассудил я, полностью раскрывая окно и знакомым уже путем покидая свою комнату.
Ветер, которому, видимо, порядком надоело играть с деревьями в пятнашки, обрадовался и, нырнув под рубаху, принялся успокаивать колотящееся сердце легкими прикосновениями холодных пальцев. Я чертыхнулся, покрываясь гусиной кожей, спрыгнул на землю и побрел вокруг дома, ругая себя за излишнюю подозрительность, грозящую кончиться воспалением легких. Ага, вот они, зубастые враги белой расы в общем и ее русскоязычных представителей в частности. Трупик собачонки с развороченным пулей боком лежал прямо на моем пути. Осторожно перешагнув через него, я отправился дальше, догадываясь, что убивший собаку на этом не остановится.
Так оно и оказалось. У невысокого крыльца, привалившись спиной к перилам и вытянув перед собой ноги, сидел старый садовник-японец, которого я пару раз мельком видел в доме. То ли на лай собак он вышел, то ли просто решил глотнуть свежего воздуха перед сном. И не догадывался ведь, бедолага, что глотать воздух ему отныне придется через горло, распоротое от уха до уха одним точным безжалостным ударом. «Как глупо, — подумал я, крадучись поднимаясь по ступенькам крыльца и проникая в дом через приоткрытую дверь. — Как глупо было с моей стороны ползать по стене дома, вместо того чтобы сразу поднять тревогу. Глядишь, и старик был бы жив, и я бы не продрог так на холодном ветру».
На первом этаже ничего подозрительного не обнаружилось. Стекла в окнах все так же тонко позванивали, сотрясаемые богатырским храпом Стрижа. В гостиной было темно, но в бильярдной еще горел свет, и оттуда доносилась негромкая мелодия. Не иначе, как Эдик Кащей кейфует в одиночестве, набив до отказа ноздри белым порошком. Что ж, день выдался напряженным, и после такой передряги, которую нам довелось пережить в Отару, не грех было расслабиться. Стараясь двигаться бесшумно, я подкрался к бильярдной и, толкнув дверь, зашипел: