— Решение тебе принимать.
— Могли бы и по почте к нам отправить, спешить уже некуда.
— Есть еще один момент. Этот наш нынешний «терпила» — ближайшая связь Варламова. Помнишь еще такого?
— Которого убили?
— Вот именно. «Терпила» — ближайшая связь Варламова, а покойный Варламов, в свою очередь, — ближайшая связь Локтионова. Можно сказать, его зам по темным делишкам.
— Не слишком ли сложно?
— В самый раз.
— И что ты хочешь?
— Я хочу обыск. У Паши. Сначала ты его, конечно, допроси — сам знаешь, в суде протоколы допросов, которые опера писали, не котируются, нас вечно в рукоприкладстве подозревают, — а когда допросишь, я поеду к нему домой и выверну его хату наизнанку.
— Он что-то говорит? Варламов ему что-нибудь отдавал на хранение?
— Ни черта он не говорит. Если бы что-то говорил, то и обыск был бы не нужен, он сам бы все отдал. Молчит, сволочь.
— А что ты рассчитываешь найти?
— Там видно будет.
Затея Поперечному не нравилась. Обдумав ее со всех сторон, он с сомнением заявил:
— Как-то не того получается. Что ж мы, теперь всех знакомых Локтионова обыскивать будем? Тем более что он не локтионовский знакомый…
— Костя, я тебе напишу большой мотивированный рапорт. Если что — я во всем виноват, вали все на меня.
— При чем здесь это? — Поперечный смутился, достал из папки протоколы. — Ладно, зови своего «терпилу».
— «Терпила»! — трагическим голосом прошептал Волгин в сторону двери, потом вышел в коридор и официальным тоном пригласил: — Гражданин Свешников, прошу на допрос.
Волгин испытывал душевный подъем. Бессонная, полная событий, с привкусом поражения ночь осталась далеко позади, в то время как финал «дела Инны» стремительно приближался.
Сергей чувствовал себя как бегун, который намотал положенное количество кругов по стадиону, пережил отчаяние, усталость и второе дыхание, вышел на финишную прямую и летит, не чувствуя под собой ног, на ленточку, которую он, только он — все остальные далеко позади, — вот-вот разорвет, и радость победы затмит те чувства, что одолевали его еще несколько минут назад.
Впрочем, легкой атлетикой Волгин в жизни не занимался и отчего такое сравнение пришло ему в голову, понять не мог.
Запустив Свешникова в кабинет и укротив неправомерное желание наградить его пинком в задницу, Волгин устроился в кожаном кресле и приготовился слушать.
Ничего нового, как он и ожидал, не прозвучало.
Они договорились, что Поперечный едет к себе, получает у прокурора санкцию на обыск и вызывает Волгина; Свешников все это время находится в РУВД. Не в камере, а в коридоре, как добропорядочный гражданин, желающий помочь следствию.
Волгин написал обстоятельный рапорт на двух листах; на допросе Свешников признал, что был близок с покойным Варламовым и несколько раз получал от него на хранение различные документы, какие именно — сказать не может, не интересовался, тем более что последний раз это было давно, а сейчас у него дома ничего нет.
Прокурор санкцию на обыск не дал.
— Ты сам виноват, — убитым голосом говорил Поперечный по телефону, — тебя же от работы отстранили.
— Ну и что? — вполне искренне удивился Волгин.
— Ну и то, что меня в твой рапорт полчаса мордой тыкали.
— Бред какой-то!
Поперечный объяснял еще что-то, говорил про другие обстоятельства — о предсмертной записке Казарина, в частности, — но Волгин уже не слушал, искал выход. Завалиться домой к Свешникову и навести шмон без всякой санкции? Не пройдет. Знать бы, что у него там пистолет хранится, — можно попробовать, для такой ситуации есть лазейки в законодательстве, но добытые в результате подобного налета бумаги или видеокассету к делу не приобщишь. Посмотрели на Запад — и сделали как у них: определили, что улики, полученные с нарушением закона, силы не имеют. Правильно, конечно, но одновременно с принятием этого нововведения не помешало бы поднять до ихнего уровня материальную базу с финансовым обеспечением…
— Короче, никак. Извини, старик. — Поперечный положил трубку.
— Сам виноват, — отозвался Волгин. Конечно, сам виноват. Раньше надо было думать, а не мечтать, как финишную ленточку разорвешь. Операция «Чистые руки» в самом разгаре, а ты, отстраненный, со своим рапортом лезешь. Наверняка и Катышев пару слов шепнул — не сейчас, раньше. Интересно, почему, руки, то есть рыбу, начали чистить не с головы, а с плавников? Так легче? Оперов полощут в хвост и в гриву, причем, как правило, достается именно тем, кто работает; на бездельника, как известно, никто жалобу не напишет… Полощут, порой наказывая не за проступок, а только за то, что дал повод для кляузы, в то время как те, кого бы действительно пора прижать…
«Хватит, — одернул себя Волгин. — В милиции каждая служба считает себя самой важной. Дежурный, паспортист, опер, участковый, следователь — каждый уверен, что только он занят делом, а все остальные на нем выезжают. О другом думай. Лоханулся — не ищи оправданий, ищи выход».
Через минуту Сергей придвинул к себе телефон и набрал номер «убойщиков» того района, на территории которого скончался Варламов.
— Приветствую, коллега. Волгин беспокоит.
— Кто?
С опером, который поднял трубку, они виделись несколько дней назад.
— Волгин, из Северного. Помнишь, я приезжал?
— По Варламову? У вас там девку какую-то завалили?
— Локтионову.
— Ну, помню. Чего хотел? Злые дяди, державшие финишную ленточку, развернулись и стали убегать от Волгина.
— Вас некий Свешников интересует? Паша. Помнишь, мы о нем говорили, только его данных ни у кого не было.
— Минуту, — коллега прикрыл микрофон ладонью и спросил у кого-то, находившегося рядом с ним: — Вадик, нас Свешников интересует? Тот, которого установить не могли…
Ответ был Волгину не слышен, но уже через несколько секунд собеседник возвестил:
— Нас Свешников не интересует. А что?
— Он у меня. Нет желания у него в хате поковыряться? Там много чего интересного может быть.
— А самому чего, лень?
— Мне обыск не дали. Если вам подпишут, по вашему делу, я с удовольствием присоединюсь. Машина есть…
— Не в этом дело. Слышь, тебя как звать?
— Сергей.
— Серега, извини, но такая лабуда получилась… Короче, мы этого Свешникова сами установили, дней пять назад, и на обыске у него были. Ничего интересного. Я хотел тебе позвонить, но, блин, телефон твой куда-то заныкал. Уборщица, наверное, бумажку выкинула… Вспоминал, вспоминал — хоть убей, не помню, из какого ты района, и фамилия из башки вылетела. Бывает.
— Бывает, коллега. Обыск, наверное мально делали?
— Как тебе сказать…
— Понятно. Кассеты никакие не изымали?
— Кого?
— Видеокассеты.
— Нет. А зачем?
— Была одна мыслишка.
— Нет, Серега, не изымали. Но у него, их там до хрена, как сейчас помню. Ты уж прости, что так получилось. Бывает.
— Бывает.
— А второй раз мне санкцию никто не даст, сам понимаешь.
— Было бы желание… Коллега не расслышал.
— Что? Погоди минутку, ко мне тут пришли…
Волгин положил трубку.
Плохо. Все плохо, и сам виноват. Почему так?
Свешников сидел в коридоре и был все так же невозмутим. Волгин прошел мимо него в туалет, потом — обратно, встряхивая мокрыми руками. Дверь в кабинет толкнул коленом, закрывал ее тоже ногой, и закрылась она неплотно, осталась щель, через которую Свешников видел, как опер сел за стол, вытерся полосатым полотенцем и придвинул телефон.
— Але, Юра? Привет! — Волгин говорил негромко, но в здании стояла тишина, и Свешников слышал каждое слово. — Ну чего, я освободился… Ну… Да какой, к черту, обыск? У него уже делали три дня назад, все перелопатили и ни черта не нашли, так что я не поеду. Тем более что прокурор уперся, не дает мне санкции… Ага, я же от работы отстраненный. Да ну их в баню! Слышь, Юра, давай через сорок минут пересечемся, пивка попьем? Да где обычно, на Испытателей! Ты как? И у меня полтинник есть. Чтоб нализаться, нам хватит. Все, давай!