Герасименко Анатолий
Килограмм
- Сейчас жрать будет, - прошептал Звягин. - Во, гляди, гляди...
Сашка отодвинулся: шепот у Звягина был мокрый, в самое ухо. Позади зашуршал, переменяя позу, критик. Сашка во все глаза смотрел на урода.
Урод был один на сцене. Сцену бледно освещали софиты; левую портьеру забыли отдернуть полностью, она безвольно свисала, будто на балках под потолком заснул волшебник в мантии, и мантия, соскользнув, коснулась пола, да так и застыла, держась на одной застежке. Урод был один на сцене - если не считать мольберта с картиной. То был портрет: классической, строгой красоты женщина, чем-то неуловимо похожая на Джоконду. Женщина глядела чуть насмешливо; за ее плечами виднелся тусклый пейзаж, выписанный нарочито небрежными, скупыми мазками. Сашка знал, чего стоила эта показная небрежность. Звягин писал картину долго, уволился с двух работ, жил впроголодь. Портрет был идеальным: работа, которую можно взять с собой на тот свет, чтобы апостол Петр пропустил тебя в рай.
И - урод. Напротив картины, на шатком стульчике, весь какой-то неловкий, съежившийся, корявый. Уроду было лет сорок: голый торс его лоснился от пота, брови шевелились в предвкушении трапезы, подбородок блестел от голодной слюны.
- Ах ты ж, - зашептал Звягин, - етитская сила...
Он привстал, держась за стул, словно хотел одновременно броситься на сцену и удержать себя от этого порыва, но его тут же хлопнул по плечу критик, и Звягин обмяк, рухнул на кроваво-бархатное сиденье. Застыл, сунув костяшку пальца в рот. Вид у него был такой жалкий, будто не картина была там, на сцене, а ребенок - его, Звягина, малолетний сын, распятый на мольберте перед уродом. Сашка глядел на товарища, не в силах оторваться, но тут послышался странный звук, не то чавканье, не то стон, и Сашка обернулся.
Началось.
Урод впился в картину взглядом, подавшись вперед и дергаясь всем телом. Картина стала меняться. Сначала исчез тонкий слой лака, изображение потускнело, потом настал черед мелких морщинок, теней, складок драпировки. Портрет превращался в размытое пятно. Одновременно таял пейзаж за спиной звягинской Джоконды: бледнели деревья, выцветало небо. Сашка вдруг заметил, что глаза нарисованной женщины словно бы мерцают, постоянно меняя выражение. Вначале спокойные, они затем стали лучиться скорбью, будто портрет понимал, что с ним происходит. Потом в глазах мелькнула странная, неуместная радость, и тут же они обессмыслились, стали по-коровьему тусклыми, безжизненными. Затем вовсе превратились в пятна, в теневые провалы - только осталась играть на опустевшем лице слабая чахоточная улыбка, также меняясь с каждой секундой.
- А-а-а, - застонал над ухом Звягин. - Подчистую, подчистую жрет...
- Сидеть! - яростным шепотом дохнул критик. - Знал, зачем шел!
- А-а-а, - вновь простонал Звягин, но уже тихо, еле-еле: смирился.
Урод причмокнул и запрыгал на стуле. Безглазый портрет, как рябью, подернулся беспорядочными штрихами. "Реверс", - сообразил Сашка. По мере того, как с картины исчезали слои краски, становились видны бесчисленные пробы кисти. Звягин раз за разом, неустанно переписывал картину, пока не добился того, чего хотел - превратил модель в богиню. Теперь превращение шло по обратному пути. Вот, наконец, мелькнули штрихи эскиза, и на холсте остался лишь ровный белый фон.
Урод фыркнул, потянул воздух и закашлялся. Рыгнул - громко, на весь зал.
- Грунт, - сказал он невнятно и гулко. - Грунт бы слопал. Эх! Вот мастер был.
Он произносил с южным мягким акцентом: "Хрунт". Звягин шмыгнул носом, Сашка повернулся и увидел, что тот плачет. Это поразило Сашку: Звягин, крупный, смешливый и громкий, казалось, утратил способность плакать еще в детстве. Но Звягин плакал. Всхлипывал, кривя рот, яростно тер глаза пальцами, дрожал.
Пахнуло звериным потом. Урод протиснулся мимо Сашки, склонился над Звягиным, ласково коснулся его щеки. Тот поднял голову.
- Славно, - сказал урод. - Славно, славно. Вку-усно.
- Правда? - спросил Звягин. Казалось, он перестал дышать. Урод кивнул. Звягин робко улыбнулся. Тут же из тени за спиной вышли двое критиков, оба в коричневых бурнусах до пят, схватили урода под руки и поволокли обратно на сцену. Урод тихо ворчал и скреб обутыми в домашние шлепанцы ногами по полу. Звягин вскочил и побежал за критиками.
- Стойте! - кричал он. - Я смотреть хочу!
- Не обманем, дубина, - засмеялся один из критиков. Сашка ужаснулся, что сейчас без него произойдет что-то важное, и тоже вскочил. Когда он подбежал к сцене, все уже исчезли за той самой портьерой, похожей на мантию волшебника. Отдернув портьеру, Сашка увидел, что она закрывала напольные весы, большие, со светящимся зеленым табло, с огромной платформой, и как раз теперь урод осторожно ступал на платформу своими шлепанцами. Критик протянул руку, нажал несколько кнопок под табло. Звягин вытянул шею. На табло высветилось:
83, 456
83, 651
+0,195
- Ура! - завопил Звягин. - Двести почти! Почти двести!
Сашка неуверенно заулыбался. Урод, глядя на Сашку, тоже заулыбался.
- Вкусно, - сказал он. - Еще...
- Ну? - спросил критик, который нажимал на кнопки. - Все? Валите отсюда.
- Погоди, - сказал второй критик, - а они деньги отдали?
Урод рыгнул.
- Отдали, отдали! - закивал Звягин и попятился.
- Отдали, отдали, - насмешливо повторил за ним первый критик. У него было узкое лицо с прямым крупным носом. - Пускай идут, а то начинается уже.
Урод опять рыгнул и встряхнулся.
- Еще, - просипел он.
- Вот, - сказал носатый, - я же говорил.
- Еще! - заревел урод, сошел с весов и заковылял к мольберту. - Еще-е-е!
Второй критик - седой толстый старик - с отвращением сморщившись, шагнул к уроду и заломил ему руку за спину. Урод закряхтел от боли и согнулся; старик повел его вглубь сцены, в темноту. Сашка вытянул шею, стараясь рассмотреть, куда они направляются, но увидел только неясные очертания складчатых портьер. Потом где-то хлопнула дверь, урод взвыл, и наступила тишина.
- Всё, пошли вон, - устало сказал носатый Звягину и Сашке.
- Погодите! - встрепенулся Звягин. - А распечатку!
Критик поджал губы, надавил еще несколько кнопок на весах. Зажужжало; выполз белый листок. Звягин схватил его, затиснул в ладони.
- До свидания, - сказал он, искательно заглядывая в лицо критику.
- Чао, - сказал тот.
Они долго спускались по лестнице, и Сашка глядел Звягину в затылок, слушая его мощное дыхание. Лампочки на лестнице не горели. Пахло тухлятиной, древней сыростью питерского дома, который пережил блокаду, две войны, три революции и теперь тихо ожидал своей очереди на слом. Наконец, вышли на улицу и тут же, не сговариваясь, закурили. Сашке не терпелось вернуться в мастерскую. Слишком много всего он увидел здесь - страшных грубых критиков, страшного полуголого урода, который уничтожил картину Звягина, превратил в пищу для своего тела. Страшны чем-то были даже диковинные весы; впрочем, Сашка знал причину своих страхов.