И лишь спустя некоторое время, уже в Новоселице, когда горбун был пойман с поличным, узнали, чем он занимался. И не могли надивиться изобретательности молчаливого островитянина. А оказалось, что он воровал скот в помещичьих экономиях, да и крестьянские скотные дворы не обходил. И делал это не так, как делают все воры, а по-своему. Выбирал по ночам самых лучших телят или бычков, надрезал у них на шее шкуру, вкладывал под нее медный грош, смазывал надрез севрюжьим клеем, который всегда держал при себе, и выпускал помеченную скотинку. Когда же она вырастала — являлся к хозяину или эконому и требовал вернуть ему «пропажу». Если же хозяин возмущался (что всегда и случалось), горбун показывал метку — давний надрез на шее, который успел зарубцеваться и надежно хранил медный грош. Оторопевшему хозяину не оставалось ничего другого, как отдать жулику собственного бычка или телку, еще и извиниться перед ним...
Чем выше поднимались они по холмистому берегу, тем все больше становилось людей. Неподалеку от окруженной солдатами площади, где должны были закладывать собор, толпились каменщики, пильщики, землекопы, гомонили загорелые уже на майском солнце плотогоны, сплавлявшие по Днепру лес на Монастырский остров. Один из них, увидев Гната Перейму, поздоровался.
— Ваши каторги еще не распилили на дрова? А то, — глянул насмешливо на гребцов, — присоединяйтесь к нашей ватаге, веселее будет.
— Тебе, Ярема, лишь бы шутить, — назвал его по имени Перейма, — а нам еще в Кинбурн надобно идти, в лиман.
— Кто шутит? — словно бы даже обиделся плотогон. — Сам слыхал позавчера от Шестака, новокайдацкого городничего, что ваши байдаки, или как их там — галеры, никуда уже не пойдут, потому что на порогах им амба...
— А он сам, голубчик, ходил когда-нибудь через пороги? — мягко спросил Перейма.
— Не знаю, — ответил Ярема.
— Вот видишь, а я ходил. И не раз.
— Ну и что из того, а царица велит, и будете стоять. Разве не в слыхал? Отсюда она к морю степью поедет.
— Пускай себе едет, а мы поплывем, — стоял на своем Гнат. — Потому как суда имеем. Кто же их бросит, голубчик мой?
И его спокойный тон, уверенность, хотя Петро уже и наслушался многих неутешительных разговоров о судьбе флотилии, заронили в душу искру надежды.
Смотреть не на что было. Впереди за людским скопищем виднелся только белый островерхий шатер и посверкивали на солнце поповские ризы. Но вот из шатра вышла низенькая, располневшая женщина в длинном серо-голубом наряде под руку с каким-то долговязым господином. Все, кто стоял поблизости от шатра, попятились и будто переломились в пояснице. А те двое, ступив несколько шагов, начали спускаться, словно бы проваливаться сквозь землю. Первой исчезла женщина, потом скрылась и голова долговязого господина.
— Ну что, Гнат, я же говорил, куда ей на те бешеные водовороты! — стрельнув из-под бровей оживленными глазами, прошептал Ярема. — Распилят ваши дубы на дрова, еще и погреются.
Петро не стал прислушиваться, что ответит плотогону их рассудительный боцман. Понимал, что Ярема умышленно поддевает старика, но ведь и самого уже охватывало сомнение: кто же отважится преодолевать на таких судах хотя бы Ненасытец.
Когда же вернулись на галеру, услышал от Сошенко, который успел на горе и возводимый дворец рассмотреть, и с людьми перемолвиться, будто нашлись такие смельчаки, которые согласились провести их галеры к Александровской крепости через все преграды и водовороты. Хотя сам князь Потемкин уже распорядился оставить флотилию здесь — послушался Екатерину.
— Что ж, пускай проводят, — сказал Иван, — а мы с тобой, браток, уже прибились к своему берегу. Остаемся. Я расспрашивал тут многих и узнал, что на горе собираются строить большое каменное здание, где всем наукам обучать будут и музыке тоже. Называться оно будет как-то чудно, я и не запомнил толком. То ли как вертеп, то ли универтет. Одним словом, бурса. Так вот, каменщики здесь хорошие,и по камню и по кирпичу. А мастеров, которые петрили бы в отделке здания внутри, нет. Ишут где-то среди немцев. А зачем искать? Я ведь церкви в Киеве строил. Кумекаю в этом деле. И тебя научу, браток, — положил свою шершавую ладонь на плечо Бондаренко. — Давай останемся!