Хотя горячий пот и щекотал иногда виски, Петро не ощущал такой давящей усталости, какую испытывал, махая беспрестанно длинным веслом на Днепре. Не громоздкое, перегруженное судно, а легкий, маневренный корабль вели они теперь по воде.
Джулио Ломбардо не скрывал искреннего восхищения проворностью и сообразительностью матросов. Когда через неделю вернулись в Херсон, он на весь день отпустил их в город.
Бондаренко на этот раз не задерживался ни в гавани, ни возле торговых рядов. Ноги сами вели его в форштадт.
Предавшись собственным мыслям, он сначала не понял, что зовут именно его. Но когда женский голос вторично с отчаянием повторил: «Петро?!» — словно бы натолкнулся на какую-то невидимую преграду. С сомнением (не пригрезилось ли?) повернулся на тот голос. В нескольких шагах от него, под земляным валом, — будто горячая волна дохнула ему в лицо — стояла... Ярина. Петро узнавал и не узнавал девушку. Она была такой же юной, стройной, с пышной косой на спине. И все-таки какие-то едва уловимые перемены произошли в ее внешности. Не мог не заметить грусти в глазах Ярины, более строгого, более взрослого выражения ее лица.
— Петро! Петрик! Это ж ты! Значит, я не ошиблась! — заспешила она к Бондаренко, который не в силах был сдвинуться с места.
Какое-то время они смотрели друг на друга.
— А где же Андрей? — наконец спросила она.
— Андрей? — пришел в себя Бондаренко. — Я сам его разыскиваю.
— Почему... разыскиваешь? — удивленно посмотрела на него девушка. — Разве вы не вместе?
— Как видишь, — развел руками Петро.
— Ничего не понимаю. Ты что-то от меня скрываешь? — В голосе Ярины зазвучала тревога.
Бондаренко взял девушку за руку.
— Успокойся, Ярина. Андрей себя в обиду не даст, даже если попадет в беду. Ты же его знаешь.
Но его слова еще сильнее разволновали Ярину.
— В какую беду, Петрик? Чего ты молчишь? — Настороженно смотрела ему в лицо.
— Я... просто так сказал, — понял Бондаренко свою оплошность. — Мы давно не виделись, — словно оправдывался он, — и теперь, оказавшись в Херсоне, я присматриваюсь к каждому мастеровому. Хотел даже наведаться к колодникам. Хотя...
— Андрея среди них нет, — твердо сказала Ярина.
— Ну вот и хорошо, — обрадовался Петро. И тотчас же осекся. — Ты откуда знаешь?
— Знаю, Петрик, — потупила печальный взор девушка. — Отец мой здесь... на каторжных работах.
Бондаренко оторопел от неожиданности. Ее отец, неразговорчивый, добрый конюший — и вдруг здесь, среди колодников, скованный цепью? Трудно было поверить. Может, он чего-то не понял?
— Отец твой? — переспросил, уверенный, что не так понял девушку. — А за что же его?
И Ярина рассказала, волнуясь, про его и свою беду.
Ее родители служили еще у старого пана — Максиана Шидловского. Ярина, хотя и маленькой была, запомнила его тяжелый взгляд и рыхлое, с обвисшими щеками лицо. Отец работал тогда простым конюхом и катал ее иногда, когда не видел барин, на рессорных дрожках. Самое счастливое воспоминание: лето, скошенный луг, предвечерье — и она на самой макушке ароматной копны сена. Где-то внизу топают кони, поскрипывают колеса, и отец, подняв загорелое, черноусое лицо, весело спрашивает: «Ну, как там на небе, Яринка?» Мать всплескивала руками, увидев ее на той горе. «Погубишь дочку, — упрекала она отца. — Не доведи Господи, упадет». А он только смеялся, подставляя лестницу и ожидая внизу, чтобы подхватить ее своими сильными руками. Она не помнит, чтобы родители когда-нибудь ссорились между собой. Хоть ей уже шел восьмой год, а они все еще вели себя как молодожены. Малейшая разлука опечаливала обоих. Мать знала огромное множество песен и по вечерам потихоньку напевала их. Как бы сильно ни утомлялся отец за день, все равно просил ее петь еще и еще.
Думали ли они тогда про беду? Кто же в молодые годы забивает себе голову чем-то подобным... А беда свалилась нежданно-негаданно. Петро чувствовал, как трудно говорить об этом Ярине. Но девушка овладела собой. Рассказала, как зимой после крещения, когда трещали лютые морозы, набивали в экономии новый ледник. Мужчины возили на подводах лед с озер, а женщин старый Шидловский заставил укладывать его в глубокую холодную яму. Матери, хотя она и болела в эти дни, тоже велено было работать в леднике. И она работала, носила в яму холодные тяжелые льдины. И в тот же вечер слегла. Болела тяжко. А весной ее не стало.