— Я не хочу, чтобы тот… кто достойный замещал меня, был завтра казнен, — пробурчал я, и его лицо омрачилось. — Но я хотел услышать, что ты скажешь мне.
Его лицо снова просветлело, и он начал объяснять.
— Ваше сияние мудрости, он всю жизнь ждал этого часа и надеялся, что честь встретить Короля достанется именно ему. Его предки умерли, так и не встретив свою мечту. Он ничего не умеет, ни к чему не способен, он надеялся и не верил, и в последний момент вы хотите лишить его этой радости. Вам кажется, что вы спасете его от смерти, но на самом деле вы лишите его смысла жизни.
Я махнул рукой.
— Ладно. Пусть все будет так. Скажи всем, что могут расслабиться, пить и веселиться.
Уурвад изобразил задумчивость.
— Что опять? — прорычал я.
— Ваше сияние, «могут» или должны?
— Должны.
— Всем немедленно начать веселиться! — возгласил Уурвад залу, и все ринулись веселиться, словно с цепи сорвались.
Уурвад спустился, вместо него ко мне поднялась Аченнах. Я принял из ее рук большой глиняный бокал, полный кисловатым терпким вином, посадил ее себе на одно колено и обнял за тонкую талию, поднял бокал и провозгласил:
— За здоровье моих подданных! За возрождение Киннаухаунта!
— Олала! — весело закричали они. — Олала! Слава Королю!
Началось веселье, настолько бурное, словно его репетировали годами и теперь исполняли досконально известный номер.
В однообразном гомоне выкриков, песен и дикарской музыки я быстро заскучал, но на этот случай надо мной был потолок дворца, расписанный все теми же животно-пожирательными мотивами. В их переплетениях можно было блуждать взглядом, казалось, вечно. И вдруг посреди оскаленных морд, впивающихся друг другу в длинные шеи, взгляд натыкался на маленькую лодку, с которой мальчик закидывал тоненькую удочку, или птицу, кормившую своих птенцов, или двух бабочек, порхавших вокруг цветка. Фрески, изображенные в том же стиле, что и висевший на мне «дракон К», были неисчерпаемой бесконечностью сюжетов.
Наконец мне надоело сидеть на троне, и я спустился к столу, отмахнувшись от Уурвада с его назойливыми рекомендациями по соблюдению регламента.
Там мне сразу все стали как родные — и толстый мужик, хранитель даров, и его жена, не менее толстая. У всех висели на шеях ожерелья с фигурками, похожими на моего дракона, только из серебра или вытертой и позеленевшей меди.
— Почему о вас ничего не знают на материке? — задал я один из мучивших меня вопросов.
— На большой земле, у нас это называется, — жизнерадостно ответил Учанчаа, воровато оглянулся на Уурвада и почему-то потупил глаза.
Улайза посмотрела на Уурвада, злобно прищурив глаза, и ответила за мужа:
— Древние боги запрещают нам общаться с людьми Большой земли.
— Не древние боги, неразумная, а вечно живые боги Киннаухаунта, — проворчал Уурвад. — Вечно живые Райда, Уарайда и Кеш хранят древний закон Киннаухаунта, который гласит — с Большой земли идет смерть! Поэтому двери Киннаухаунта должны быть всегда заперты.
— Но вот он же пришел с Большой земли, — сварливо показала на меня Улайза, — и ничего ведь? А вы говорите, что смерть.
Уурвад зарычал, отчего все присутствующие замерли изобразив оскалы испуга, а я от неожиданности выронил кость, которая с плеском упала в бульон и обрызгала все вокруг.
— Великий Даэлвис пришел не с Большой земли, а уже с Киннаухаунта, неразумная женщина! И лучше помолчи, а то твоему мужу придется еще раз оплатить великий зарок чистоты!
— Помолчи, Улайза! — проворчал Учанчаа, явно недовольный таким напоминанием.
— Из уважения к твоим мясным ящерицам, дорогой, — буркнула Улайза и с надеждой посмотрела на меня, но я пока еще слишком мало разобрался в местных перепетиях.
— Значит, боги запрещают вам общаться с Большой землей, — задумчиво подытожил я, глядя на уурвада.
Тот закатил глаза с видом бесконечного терпения.
— Вечно живые боги Райда, Уарайда и Кеш дали нам древний закон, который бережет нашу жизнь, о сияние предвечной мудрости. Закон говорит, что двери Киннаухаунта должны быть всегда закрытыми.
«Тогда можно залезть через окно или забор», мысленно возразил я, но приберег аргумент до того времени, когда в нем действительно будет нужда, а не для пустого спора.
За столом воцарилось задумчивое молчание, в котором стало слышно, как где-то в дальнем углу печально тренькает изгнанный мной арфист.
Я оглянулся на моих стражниц. Уловив мой взгляд, они превратились в напряженные знаки вопроса. Весьма живописные, должен сказать.