Пока слышатся эти слова, лакей расставляет горячие тарелки. Он делает все автоматически, с профессиональной ловкостью и легкостью.
И вдруг он слышит, как генерал, обращаясь к спутникам, говорит:
— Этот старый лакей мне все время… Он кажется мне на кого-то похожим. Чушь какая…
— Может быть, он русский? — говорит студент. — Есть же тут всякие эмигранты… Скажите, вы не русский?
Лакей с недоумением слушает его.
— Да ладно… ничего.
Лакей отходит, чтобы взять со служебного столика бутылку вина. Генерал смотрит ему вслед. Он видит согнутую годами спину в лакейском смокинге.
— И больше вы не встречались с этими людьми? — спрашивает журналист.
— Встретились, да при каких еще трагических обстоятельствах…
— Расскажите, пожалуйста… — просят спутники.
Генерал достает из кармана массивный серебряный портсигар, нажимает кнопку, берет папиросу.
— Неужели тот самый? — спрашивает журналист, притрагиваясь к массивной серебряной крышке.
— Да, он самый.
Спутники генерала с интересом рассматривают портсигар.
Лакей продолжает расставлять тарелки. Его глаза провожают переходящий из рук в руки портсигар.
Генерал закуривает папиросу, задумывается на мгновение и говорит:
— Ну что ж, слушайте…
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
За столиком ресторана все так же сидят генерал и его спутники.
Лакей раскупоривает бутылку вина, ставит ее на стол. Генерал курит. Выпустив кольцо дыма и задумчиво следя за тем, как оно, деформируясь, тает, говорит:
— Ну, так слушайте…
— …Стой!
— Осторожно! Взяли!
Из мордастых зеленых грузовых «паккардов» выносят раненых. Их укладывают на носилки и несут в госпиталь.
Мрачное трехэтажное здание с колоннадой и широкой каменной лестницей до отказа набито ранеными — они лежат не только в палатах, но и в коридорах, на лестничных площадках, в подвалах.
Обезумевшие от бессонницы санитары в залитых кровью халатах едва успевают таскать носилки, разгружать их и возвращаться к рычащим грузовикам.
На ступеньках лестницы покорно сидят, ожидая своей очереди, легкораненые. Медицинские сестры мечутся из госпиталя к машинам и обратно. Кто-то надрывно кричит в бреду.
Г о л о с г е н е р а л а. Июньское наступление Временного правительства провалилось. Леса деревянных крестов выросли на прифронтовых кладбищах. Эшелоны с ранеными шли в тыл, в Россию…
Несут носилки за носилками. Проплывают лица солдат — изможденные, страдальческие. Мелькнули чьи-то глаза, полные муки.
К госпиталю подходит Семен.
На голове у него свежая повязка. Он похудел, осунулся. На встречных смотрит со злой опаской.
— Посторонись!.. — кричат ему. — Эй, солдат, чего стал?..
Семен ищет, к кому бы обратиться. Останавливает сестру милосердия — усталую пожилую женщину.
— Извините, как мне найти Вострикова, не скажете? Ивана Вострикова…
Сестра смотрит на него, не понимая, не слыша, видимо, вопроса, и идет дальше.
Семен останавливает санитара, несущего пустые носилки, но тот, пожав плечом, проходит мимо.
И вот — подвал, превращенный в палату. Маленькие окна под потолком.
Семен открывает дверь.
Лежащий в углу солдат кричит в лицо сестре милосердия:
— Катись от меня… Искалечили, а теперь микстуры… к черту иди.
Плача, дрожа от злобы, раненый отталкивает сестру, и ложка с лекарством, которую она ему протягивала, падает на пол. Раненый отворачивается к стене.
Сестра наклоняется, поднимает ложку и снова терпеливо наливает в нее лекарство. Теперь мы видим лицо сестры — это Нина Бороздина.
— Успокойтесь, Сапожков, успокойтесь, милый, — говорит она тихо, так, чтобы не слышали окружающие. — Выпейте…
— Уйди, убью!
— Скажите, сестра…
Нина поворачивается. В дверях Семен.
— Вы?.. Что вы здесь делаете?
— Брата ищу. Вострикова Ивана. Не знаете такого?
— Пойдемте.
Дверь в палату открывается.
— В чем дело? Кто здесь кричал? — сердито спрашивает военный врач — высокий, злой старик.
— Не знаю, я не слышала.
— То есть как это, позвольте спросить… Чем же вы занимались, позвольте спросить… Хорошо вы исполняете свои обязанности! Кто-то вопит на весь лазарет, а мадемуазель Бороздина даже не замечает…
— Доктор!.. Иван Николаевич!..
Топоча сапогами, к врачу подбегает запыхавшийся санитар:
— Вас срочно… в четвертую операционную!..
— Черт знает что… — все еще ворчит врач. — Тут жизни человеческие, а у этих барышень в голове ветер… ветер… О господи, за что?