Сколько же веков отделяет все это от «двигописи» или «мимической обработки» сюжета?..
Перечитывая «Киноповести» Каплера, задумываешься не только над развитием сценарного дела.
Искусство ведет летопись времени. Немало страниц написано кинематографией.
Писатель-кинематографист Алексей Каплер трудится, чтобы люди увидели огни костров октябрьской ночи 1917 года; котовцев, мчащихся на врага; шахтеров первой пятилетки; партизан Великой Отечественной войны; бригады коммунистического труда — людей нашей страны, нашего времени.
Григорий Козинцев
САДОВНИК
Платформы, груженные углем, несутся нам навстречу.
В сумраке дождливого вечера блестят груды угля, длиннейшие угольные маршруты пробегают мимо объектива.
Движение замедляется, протяжные гудки паровозов становятся все слышнее. В дожде и сумерках приближаются нехитрые станционные строения, и тускло светящаяся надпись «Долгуши» останавливается в кадре.
Со ступенек вагона на дощатый перрон спрыгивает с чемоданом в руке Семен Примак. Подслеповатые фонари бедно освещают низенький вокзал, отражаясь в иссеченной дождем поверхности огромных луж.
Неистовый ветер треплет полы пальто.
Семен поднимает воротник и идет в здание вокзала.
В захватанное оконце телеграфа Семен протягивает исписанный бланк. Перо кассирши, часто задерживаясь, подчеркивает слова:
КИЕВ ПУШКИНСКАЯ 14/2 ВАСИЛЬЕВОЙ
МОЯ ЛЮБИМАЯ зпт МОЯ НЕЖНО ЛЮБИМАЯ ГОЛУБОГЛАЗАЯ ПРИШЛОСЬ УЕХАТЬ НЕ ПОВИДАВ ТЕБЯ тчк ТЕПЕРЬ ЖДУ К СЕБЕ зпт ЖДУ СТРАСТНО зпт ЖДУ НЕЖНО зпт ЖДУ НЕТЕРПЕЛИВО тчк ОБНИМАЮ зпт ЦЕЛУЮ И ЕЩЕ РАЗ ОБНИМАЮ СЕМЕН
— Гражданин, — раздается желчный голос кассирши. — «Голубоглазая» — это два слова. Одно слово «голубо», другое «глазая». Все норовите подешевле. Лучше бы по два раза не писали «моя» и «любимая». Тринадцать шестьдесят. Квитанцию надо?
Семен выходит из вокзала. Тьма обступает его со всех сторон, и только под ногами блестит густая и глубокая жирная грязь, да где-то далеко светятся тусклые огни. Он снова поднимается на крыльцо, спрашивает носильщика:
— Товарищ, как добраться до города?
Носильщик безразлично отворачивается.
— Извозчики-то у вас бывают?
— Когда как… Може, буде, а може, и не буде…
Семен садится за столик в буфете, отворачивает край грязной скатерти, зовет официанта.
— Чаю.
Официант сонно оправляет замызганную салфетку грязной рукой.
За соседним столиком, отделенным от Семена пыльной пальмой, сидят за пивом четыре человека: секретарь парткома шахты Файвужинский, помощник рудоуправляющего Красовский, завкоммунхоза Лошадев и отъезжающий — бывший секретарь горкома Петр Панфилович.
Красовский — молодой и сухопарый — ставит на место кружку. Он нараспев негромко читает стихи:
Ф а й в у ж и н с к и й. Куда ж ты теперь, Петр Панфилыч?
Петр Панфилович пожимает плечами.
— В распоряжение ЦК.
Ф а й в у ж и н с к и й. Так… Перетряхнули всех тут здорово. (Кивок в сторону Лошадева.) И его сняли?
Л о ш а д е в (весело). Выговор впаяли.
Официант ставит перед Семеном глубокую тарелку со стаканом чая.
Г о л о с П е т р а П а н ф и л о в и ч а. И секретаря горкома вам теперь нового…
Ф а й в у ж и н с к и й (мрачно). Нового… Только в условиях Донбасса ему все равно не ужиться.
К р а с о в с к и й (декламирует).
П е т р П а н ф и л о в и ч. Брось, Красовский, надоело.
Ф а й в у ж и н с к и й. В условиях Донбасса не всякий вытянет. Да и с хозяином, кто знает, сработается ли. Ну и кого же нам, интересно, шлют? Интеллигент?
Прихлебывая чай, Семен слушает разговор за пальмой.
П е т р П а н ф и л о в и ч (мрачно). Говорят, рабочий. Икапист. Только из Узбекистана вернулся… В счет двухсот его посылали.
Ф а й в у ж и н с к и й. Из Узбекистана? Да это не Примак ли?
П е т р П а н ф и л о в и ч. Примак. Верно… Ты его знаешь?
Ф а й в у ж и н с к и й. Да и ты его знаешь. Отсюда. Наш же долгушевский Примак.
П е т р П а н ф и л о в и ч. Постой-ка. Примака еще в двадцатом году убили…