Рядом у другого аппарата:
— «Восстание подавляйте всей решительностью…».
Стучит телеграфный ключ:
— «…Председатель Совета Народных Комиссаров Ленин».
Ползет лента на третьем аппарате. Сонный, измученный телеграфист, жуя корку черного хлеба, читает:
— «…Положение на фронте тяжелое. Снарядов нет…».
Глаза телеграфиста смыкаются. Ползет лента, стучит аппарат.
Кабинет Ильича. Из коридора глухо доносится стук телеграфного ключа.
В углу на стуле Максим Горький.
За дверью раздается голос Ленина, и на пороге появляется разгневанный Ильич.
— …Это дурацкий либерализм! — кричит Ильич кому-то, очевидно, идущему за ним. — Пожалуйте, проходите вперед! Входите, входите!
Мимо стоящего в дверях Ленина проходит в кабинет Поляков, красный от смущения.
— Мы с вами на государственной службе, батенька, и к этому пора привыкнуть, — сердито продолжает Ильич, захлопывая дверь и не замечая сидящего в углу Горького.
— Владимир Ильич! — перебивает его Поляков. — Здесь вас ждут…
Ильич резко поворачивается, видит Горького и быстро подходит к нему.
— Алексей Максимович! Здравствуйте! Простите, мы сейчас договорим.
— Меня здесь усадили и просили подождать. Я не мешаю?
— Нет-нет, нисколько, совершенно не мешаете! И вы напрасно надеетесь, товарищ Поляков, что присутствие Горького помешает мне досадить вам до конца… Вы знакомы?.. Товарищ Горький — товарищ Поляков… Так вот, усвойте: никакие революционные заслуги в прошлом, никакой партийный стаж, никакая седая борода не будут нами приниматься во внимание — категорически! — когда речь идет о компрометации Советской власти! И мы никому не позволим, сидя под крылышком добрейшего товарища Полякова, саботировать нашу работу…
— Владимир Ильич, я понимаю…
— Неправда, вы этого не понимаете… — перебивает его Ильич. — А если и впредь не поймете, то мы будем вынуждены покарать вас, и сурово, хотя вы прекрасный человек и старый большевик!
— Я согласен с вами, — говорит багровый от смущения Поляков.
— Ну вот и отлично!
Ленин вдруг улыбнулся открытой, детской улыбкой.
— Вот вам распоряжение — абсолютно строгое. И, пожалуйста, перестаньте с этими господами либеральничать.
— До свиданья, Владимир Ильич! — улыбаясь, говорит Поляков.
Ильич пожимает его руку и быстро подходит к Горькому.
— Рад вас видеть, Алексей Максимович. Я соскучился по вас.
— Вы так умеете отругать человека, — говорит Горький, — что он уходит вполне довольным. Свойство завидное и поучительное.
— Гм, гм… Как вы живете?
— Живу в бесконечных и малополезных хлопотах.
— Так… А я вот слышал — и уверен, что это правда, — будто вы в Петрограде ведете большую, интересную и очень полезную для Советской власти работу.
Горький чуть заметно ухмыляется в усы.
— Вы значительно преувеличиваете мои заслуги, и это… приятно.
Ильич весело смеется.
— Скажите мне, какие у вас нужды, и я скажу, какая у вас работа! Небось пришли просить чего-нибудь?
— Разумеется. Принес даже вот бумагу…
— Давайте…
Ильич берет бумагу, переходит к столу, читает, отмечая какие-то места.
Горький усаживается рядом с ним.
— Тут прежде всего, Владимир Ильич, вот что… Нужно их кормить, а то помрут писатели… и ученые помрут.
Ильич делает пометку на полях горьковской бумаги.
— Кстати, — продолжает Горький, — вчера Иван Петрович Павлов опять отказался ехать за границу. Это он уже шестнадцатое приглашение отвергает. Гениальный и приятно-злой старик… Вот здесь написаны нужды его лаборатории.
Ильич переворачивает страницу. Внимательно читает, одновременно слушает Горького, то и дело вскидывая на него взгляд.
— Затем очень важно это, — продолжает Горький, — вот здесь написано: бумага, типография и — уж простите — обувь; брюки еще прочные у ученых, а ботинки уже сносились. Почти у всех. Много приходится ходить. Очевидно, в поисках хлеба насущного.
Ильич горько улыбается.
Входит уборщица Евдокия Ивановна.
В руках у нее стакан чая и кусок черного хлеба на тарелке.
Ленин освобождает место на столе.
— Спасибо! Поставьте, пожалуйста, сюда. Алексей Максимович, вы обедали?
— Обедал.
— Не сочиняете?
— Свидетели есть — обедал.
— Чаю?
— Нет, благодарю вас.
— Ну что ж, сделаем все, что в наших силах, — Ленин откладывает бумагу Горького. — У вас, чувствую, есть еще что-то?