— Запомним… ваше превосходительство, — тихо и угрожающе говорит кулак. Он надевает котомку на плечи.
Ленин улыбается.
— Ну вот и договорились… Товарищ Бобылев, проводите.
Кулак испуганно поворачивается. Только сейчас он заметил, что в комнате есть еще люди. Он берет палку и шапку, низко, с притворным смирением кланяется Ленину.
— Прощеньица просим.
— Прощайте!
Бобылев идет вслед за кулаком.
Ленин быстро подходит к Свердлову.
— Слыхали? — с веселым возбуждением говорит он.
— Как он к вам попал?
— Кулак. Пришел поговорить по душам… прощупать… проведать, а не пойдет ли Советская власть на уступки? Это чрезвычайно любопытное явление.
— Он открыто грозил, — говорит Свердлов.
— Ну, разумеется. И обратите внимание — все лозунги эсеровские: «Бедняки — лодыри», «Россия — страна мужицкая»…
— «Деревня без города проживет», — вставляет Свердлов. — Знакомая фразочка!
— Да-да! И, наконец: «Все крестьянство — едино». Прямо Чернов какой-то переодетый!.. Яков Михайлович, вы что-нибудь понимаете в молоке? Как узнать, что оно кипит?
Свердлов подходит и заглядывает в кастрюлю.
— Не беспокойтесь. Я вас буду консультировать. Во мне пропадает великолепный повар. Еще рано.
— Мы слишком мягки, — говорит Ильич, — наша власть иногда больше похожа… на молоко, чем на железо. Диктатура — это большое слово. Мы сказали это слово… Яков Михайлович, пожалуйте сюда…
Оба внимательно смотрят на молоко.
— Нет, — говорит Свердлов, — еще не скоро.
— При этом кулаке просто случайно не было бомбы или револьвера… Они скоро стрелять в нас начнут… А пузырьки? Это ничего, что пузырьки?
— Не имеет никакого значения, — категорически говорит Свердлов, — поверьте моему опыту.
Оба отворачиваются от плиты. В то же мгновение раздается шипение, и за их спинами взвивается белое облако пара.
Молоко растеклось по плите, дымит, горит.
Свердлов хватает кастрюльку, бьет по плите тряпкой, суетится.
Ильич хохочет. Он смеется безудержно, вытирая набегающие на глаза слезы.
И вдруг смолкает.
На пороге кухни стоит бледный Дзержинский.
Ленин быстро подходит к нему.
— Я должен ехать в Петроград, — говорит Дзержинский.
— Что случилось?
— Убит Урицкий.
Дачный поселок.
Рутковский входит в калитку. Быстро поднимается на террасу и проходит в комнату.
В комнате — Новиков, Соколинский; в углу, сгорбившись, сидит рабочий Петров.
— Урицкий уничтожен, — говорит им Рутковский.
— Уже знаем, — отвечает Новиков.
Рутковский резко поворачивается к нему:
— «Знаем»… — передразнивает он. — А вам что помешало?
— Петров, дайте объяснения, — говорит рабочему Соколинский.
Петров молчит. Рутковский выразительно на него смотрит.
— Вы были на митинге?
— Ну был…
— Почему же вы не стреляли?
Петров молчит.
К нему подходит Новиков.
— Тебя спрашивают, Петров.
— Не мог… — тихо говорит он.
— Почему? — осторожно спрашивает Рутковский.
— Не мог… — тоскливо повторяет Петров. — Я его раньше никогда не видал. Вышел на трибуну… он небольшого роста… Старый такой пиджак… Стал говорить про рабочих… каждое слово — правда… Взять, к примеру, мою жизнь… Не мог я стрелять!.. — с душевной мукой выкрикивает он.
Рутковский мягко кладет ему руку на плечо.
— Голубчик, вам надо отдохнуть, поезжайте-ка вы, милый, домой, успокоитесь. Ну, поезжайте, поезжайте.
Он подводит Петрова к двери.
— Он за рабочих… — убеждает Петров.
— Понимаю… понимаю… — ласково отвечает Рутковский… — Всего хорошего, дружок… отдыхайте…
Петров уходит.
Рутковский резко поворачивается.
— Этот человек опасен… Соколинский, возьмите его на себя.
— Сейчас?
— Да. Только не здесь. Уведите подальше.
Соколинский выходит.
Рутковский быстро проходит по комнате вперед и назад.
— Я говорил: убийство Ленина рабочим — бредовая идея.
— Это произвело бы мировой эффект.
— «Мировой эффект»… Идиоты! Просто провалили дело. Каплан здесь?
— В нашем распоряжении три часа. Я еще должен быть в штабе.
— Вы точно установили, что он сегодня выступает?