О том, что произошло в тот вечер в институте, я узнал позднее, потому что тогда сразу же уехал. Не то чтобы моя работа сделалась мне безразлична, просто итогом длительного процесса самопознания явился настоящий провал. И я не представлял, что будет со мною дальше, ибо все в моей жизни перепуталось. Пятница, вечер, кафе-молочная. И первое проникновение в сферы, казавшиеся мне тогда совсем чуждыми. С этого момента я пришел к убеждению, что жизнь в башне из слоновой кости вовсе не есть присущая мне форма существования. И может быть, у меня еще имеется шанс в конце этой дороги, что пролегала где-то рядом с реальными событиями, из обломков своей личности воссоздать мое прежнее утраченное «я», только лучшее, обогащенное опытом. Невозможное вдруг стало казаться возможным. Я двигался к тому месту, где должны были пересечься две человеческие судьбы, и замкнутый мир института, этот эксклав в море реальности, в котором я до сих пор обитал, теперь оказался за горизонтом моей жизни. Я отправился навстречу неизвестному и не знал, возможно ли возвращение. Единственное, что я брал с собой, была грустная мысль о Шарлотте и стыд перед Босковом.
Такие люди, как Босков, потому к другим относились так чутко и бережно, что сами были натуры тонко чувствующие, а следовательно, ранимые. Зная это, я ясно представлял себе, как горько было на душе у Боскова, когда он шел из старого здания в свой кабинет. Но во что у него все это выльется в дальнейшем, я не мог себе представить. Терпение Боскова было поистине неисчерпаемым: мне казалось тогда, что я его исчерпал, что он внутренне порвал со мной; как я буду жить в институте без дружбы Боскова. И еще: как я предстану перед Шарлоттой, как вновь буду читать презрение в ее глазах.
Что потом происходило в душе Боскова и Шарлотты, я не знал. Сам факт оскорбления для такого человека, как Босков, не играл особой роли, во всяком случае, его нельзя было сбить с ног каким-то оскорблением — не такая жизнь была у него за плечами. Конечно, шрамы остаются. Ну, что ж, это одна из трудностей жизни — не зачерстветь душой, даже если она покрыта шрамами, остаться чутким, бережным, любить людей, что бы там ни было.
Так думал Босков, сидя за столом в своем кабинете. Он все еще был бледен. Сегодня ему нанесли тяжкое оскорбление, такое, что его вера в людей чуть не пошатнулась. Ведь он полностью доверял этому Киппенбергу, думал, что понимает его, знает сильные и слабые стороны, например его склонность к соглашательству и сомнительным компромиссам. Но, кроме обычных признаков, отличающих человека от животного, на взгляд Боскова, существовал еще один: уникальная в своем роде способность всю жизнь продолжать учиться, и именно эта способность и делает человека человеком. Босков и теперь не отказался от своего убеждения, что люди могут меняться. Но сейчас ему было так горько, что он боролся с искушением просто махнуть рукой на Киппенберга, и дело с концом! Ясно, что он ненадежен. Сейчас уже в этом никаких сомнений быть не может, пусть сам о себе заботится! Незаменимых нет. Да, но, если руководитель чего-нибудь стоит, он думает о том, чтобы дело и без него могло двигаться, и Киппенберг позаботился об этом — они могли продолжать работу и без него.
Значит, Киппенберг все-таки чего-то стоит. Несмотря на свою обиду и разочарование, Босков не мог не прийти к этому выводу, ведь только мелкие люди за мелкой обидой не в состоянии разглядеть существа дела. Босков был очень близок к тому, чтобы во всем, что произошло, обвинить самого себя: ведь Киппенберг все-таки не имеет ничего общего с теми, кто, используя свое служебное положение, руководит людьми по принципу разделяй и властвуй, ловко натравливая одних на других с единственной целью — заставить окружающих поверить в свою незаменимость. С самого начала он заботился не о своем положении, а о том, чтобы дело могло продолжаться и без него. Рабочая группа под его руководством уже давно стала коллективом, который в состоянии был компенсировать даже такого специалиста, как Киппенберг. А раз так, то Босков с другими членами партии давно должен был позаботиться о том, чтобы и Киппенберг встал на правильный путь. Конечно, они уважали Киппенберга, но заботились ли о нем? Ведь упустили же момент, вовремя не вправили ему мозги.
Босков откинулся на спинку стула, его мучила сильная одышка. Нет, он не считал, что во всем потерпел неудачу. Он не станет выплескивать вместе с водой ребенка. Да, с этим Киппенбергом он как партийный секретарь действительно дал маху. Ланквицу с его высокомерием уступал, и все потому, что пасовал перед научным авторитетом профессора. А всякий раз, когда Киппенберг обманывал его надежды, у него возникало только чувство бессилия, которое передавалось всем окружающим и в котором он сам себе боялся признаться. Ждал, бился над мелочами, снова ждал, бездействовал и жил до самых последних дней в ожидании: не соблаговолит ли этот господин наконец… Потому что он был уверен: достичь чего-то можно только в союзе с другими. В союзе с таким, думал Босков, как Киппенберг. И действительно, без Киппенберга дело бы не пошло, вначале во всяком случае, но теперь существовала рабочая группа. Только сейчас он понял, какая это сила. Ведь они защищают интересы государства, и борьба идет всего лишь с отжившими представлениями, носителем которых является шеф, Кортнер и несколько их любимчиков. Не стоило Боскову так долго ждать Киппенберга. Он должен был постоянно направлять его. Кто знает, может, Киппенберг втайне на это надеялся. Вполне вероятно. Допустимо. Ведь противоречия в его поведении очевидны: еще вчера он лихорадочно разыскивает помещение под экспериментальный цех, а сегодня легко дает себя сбить с ног. Им нужно было вести Киппенберга, руководить им, как он их ведет и ими руководит, но Босков не сделал этого вовремя.