Сразу же за шефом кабинет покинул и Кортнер. Ко мне подошел Босков.
— Ну, знаете, мой дорогой, — он сильно задыхался. — Опять эта проклятая диалектика! Теперь мне придется вместе с вами морочить голову другим, говорить, что это все было недоразумение! — Казалось, он сейчас лопнет. — Потому что, если вы расскажете эту скверную историю… Ну ладно, зайдите ко мне через полчаса! Поговорим с вами с глазу на глаз, как следует.
Он вышел, слышно было, как он внушает фрейлейн Зелигер, чтобы ни слова, ни одного слова… Я закрыл дверь и остался наедине с Шарлоттой в святилище.
Меня не покидало ощущение скованности, мешавшее мне говорить. Я смотрел на Шарлотту, видел, как она постепенно приходила в себя, стряхивала глубокую задумчивость, потом вдруг, обнаружив, что я стою, прислонившись к столу, подошла ко мне.
— Иди и приведи себя в порядок, — сказала она. — А то по твоему виду все сразу догадаются, что я вместо первого и самого лучшего выбрала первого попавшегося!
— И ты таким удовольствуешься? — спросил я.
Она ответила мне вопросом:
— А разве я не надеялась всегда, что что-то изменит мою жизнь и меня самое?
— Но если ты изменилась, — сказал я, — то, может быть, ты не разделяешь теперь мнение своего отца, что есть вещи, которые нельзя позволять себе по отношению к дочери Ланквица?
— Дочери Ланквица? — повторила она вопросительно. — Да, верно, ведь я была Ланквиц. Ты как-то сказал, что я глубоко из вчерашнего дня. Но все-таки не так глубоко, чтобы ревновать мужчину к прежней его жизни, если я собираюсь жить с ним в будущем.
Она взглянула на меня, и в ее глазах я увидел крошечное, но четкое отражение моего собственного «я».