— Уходи, — сказал Крид. — Бери всех европейцев, кто ещё остался, и возвращайтесь домой. Расскажите там, что видели. Предупредите их… — он сделал паузу, — предупредите их обо мне.
Брат Антоний с трудом поднялся на ноги, его старые кости ныли от напряжения и страха.
— А как же вы, монсеньор? — спросил он, сам не зная, почему ещё беспокоится о том, кто только что хладнокровно перебил сотню рыцарей.
Виктор улыбнулся горькой улыбкой.
— Я пойду своим путём до конца, каким бы он ни был. Либо найду все пять колец и открою врата времени, либо паду от руки Абаддона. Третьего не дано.
Он поднял Копьё, и три кольца на нём засветились ярче.
— Теперь иди, пока я не передумал. И молись, чтобы мы никогда больше не встретились.
Брат Антоний, пошатываясь, вышел из шатра. Позади него остался человек, которого он когда-то считал почти святым, а теперь видел в нём лишь отражение древнего зла. Впереди лежал долгий путь домой, в Европу, где никто не поверит в те ужасы, свидетелем которых он стал.
А Виктор Крид, Бессмертный, король Иерусалима и повелитель армии фанатиков, смотрел на Самарканд, зная, что где-то там, в древнем городе на Шёлковом пути, скрыто четвёртое кольцо Копья Судьбы. Ещё один шаг к вратам времени. Ещё один шаг к конечной цели его тысячелетнего существования.
И пусть ради этого придётся стать чудовищем — так тому и быть. В конце концов, что значат человеческие жизни по сравнению с вечностью, которая ждёт за вратами?
Самарканд пал на рассвете третьего дня. Не было ни долгой осады, ни кровопролитных штурмов, как с другими городами. Жители, наслышанные о судьбе Дамаска и Исфахана, сами открыли ворота перед армией Рассветного ордена, надеясь на милость бессмертного короля.
Виктор Крид въехал в город во главе своего войска. За прошедшие месяцы его внешность изменилась почти до неузнаваемости — высокая фигура, казалось, стала ещё выше, а золотистые волосы приобрели серебристый оттенок, сияя в лучах восходящего солнца, словно нимб. Но самым пугающим были его глаза — глаза, в которых уже почти не осталось ничего человеческого, лишь холодный голубой огонь, отражающий силу трёх колец Копья Судьбы.
Жители Самарканда выстроились вдоль улиц, наблюдая за процессией с трепетом и ужасом. Многие падали на колени, не в силах выдержать взгляд бессмертного завоевателя. Дети прятались за спинами матерей, старики шептали молитвы давно забытым богам.
— Самарканд принадлежит мне, — произнёс Крид, остановившись на центральной площади города. Его голос, усиленный неведомой силой, разнёсся по всем улицам и переулкам, проникая в каждый дом, в каждое ухо. — И через меня — истинной вере, единственной вере, которая имеет право существовать в этом мире.
Он поднял Копьё, и три кольца на нём вспыхнули ослепительным голубым светом, затмевая даже солнце. Жители в ужасе закрывали глаза, не в силах смотреть на это сияние.
— У вас есть выбор, — продолжил Виктор, его голос становился всё более нечеловеческим, словно через него говорило нечто древнее и неумолимое. — Принять истинную веру и служить мне, или умереть здесь и сейчас, и освободить место для тех, кто примет её.
На площади воцарилась мёртвая тишина. Никто не смел поднять голос, никто не осмеливался даже дышать слишком громко. Лишь далёкий плач ребёнка нарушал эту зловещую тишину.
— Кто первым примет моё крещение? — спросил Крид, и его взгляд скользнул по толпе, словно выискивая что-то или кого-то.
Долгое мгновение никто не двигался. Затем из толпы вышел высокий мужчина средних лет, одетый в богатые одежды местной знати. По его осанке и тому, как расступались перед ним люди, было ясно, что это один из правителей города.
— Я, Алишер ибн Саид, правитель Самарканда, принимаю вашу веру, — произнёс он, склоняясь перед Кридом. — И молю о милости для моего народа.
Виктор смотрел на него долго, словно заглядывая в самую душу. Затем кивнул и сделал жест Копьём.
— Подойди.
Алишер поднялся по ступеням к Криду, его ноги дрожали, но он держался с достоинством, как подобает правителю. Виктор положил руку ему на голову, и внезапно площадь озарилась вспышкой голубого света, исходившего от колец Копья.
Когда свет угас, Алишер стоял, выпрямившись во весь рост, и в его глазах горел тот же голубой огонь, что и в глазах Крида. Выражение его лица изменилось — все следы страха и сомнения исчезли, уступив место фанатичной преданности.