И это будет уже совсем другая история.
Спустившись с гималайских вершин, Виктор Крид направился на запад, но не привычным караванным путём через Персию, а через неизведанные северные просторы — бескрайние степи, расстилавшиеся от горизонта до горизонта подобно застывшему зелёному морю.
Он шёл один, с Копьём Судьбы, обёрнутым в простую ткань, и скудными пожитками за плечами. Но это одиночество не тяготило его, как некогда — годы, проведённые в тибетском храме, научили его находить покой в безмолвии и мудрость в созерцании.
Степь казалась бесконечной — волны высоких трав колыхались под ветром, создавая иллюзию движения там, где всё оставалось неизменным. Днём палящее солнце иссушало губы и слепило глаза, ночью холод пробирал до костей, а звёзды, казалось, висели так низко, что до них можно было дотянуться рукой.
На исходе третьей недели пути Виктор понял, что заблудился. Ориентиры, которыми он руководствовался, исчезли, растворившись в однообразии степного пейзажа. Компас, что он нёс с собой, показывал странные, невозможные направления, словно сама магнитная сила земли здесь искажалась под воздействием некой древней магии.
— Странное место, — пробормотал Крид, опускаясь на землю у небольшого костра, разведённого из сухой травы и веток кустарника. — Словно время и пространство здесь течёт иначе.
Он достал Копьё и развернул ткань. Четыре кольца на рукояти тускло светились в сгущающихся сумерках. Виктор долго смотрел на древний артефакт, с которым прошёл столько дорог, ради которого пролил столько крови — своей и чужой.
— Странно, — тихо произнёс он, обращаясь к копью, как к старому спутнику. — Когда-то я искал тебя, чтобы обрести силу. Потом — чтобы найти покой. А теперь понимаю, что ни то, ни другое не зависит от внешних объектов. Всё уже внутри меня.
Четыре кольца на рукояти вспыхнули ярче, словно отвечая на его слова. Виктор почувствовал, как артефакт пульсирует в его руках, уже не в такт его сердцебиению, а в собственном ритме — древнем, могущественном, не принадлежащем этому миру.
— Что ты пытаешься сказать? — спросил Крид, поднимая копьё ближе к глазам.
И тогда произошло нечто странное. Наконечник копья, тысячелетиями хранивший кровь того, кто был больше, чем человек, начал светиться, переливаясь всеми оттенками голубого. Свет становился всё ярче, пока не стал ослепительным, и в этом сиянии Виктор увидел образы — тысячи образов из своей долгой жизни, сменяющих друг друга с молниеносной скоростью.
Он увидел себя — молодого воина, дерзнувшего бросить вызов древнему божеству и проклятого за это вечной жизнью. Увидел себя на Голгофе, пытающегося спасти пророка из Назарета и пронзённого тем же копьём, что проткнуло бок Сына Человеческого. Увидел бесконечные войны, в которых участвовал, королей, которым служил, цивилизации, рождение и смерть которых наблюдал. Увидел своё противостояние с Абаддоном, растянувшееся на тысячелетия, и своё недавнее падение и возрождение.
Но за всеми этими образами было что-то ещё — нечто более древнее, более глубокое, существовавшее до его рождения и, возможно, до начала времён. Он увидел врата — грандиозные врата, сотканные из света и тьмы, на границе всех миров и всех времён. И он понял: копьё всегда было лишь ключом к этим вратам, к истинному предназначению, которое он ещё должен был постичь.
А затем, так же внезапно, как началось, видение прекратилось. Сияние копья померкло, но не исчезло совсем. Вместо этого оно начало… течь. Словно жидкий свет, оно струилось по древку, стекало на руки Виктора, впитывалось в его кожу, проникая глубже, к самому сердцу, к самой сущности его бытия.
Крид не испытывал страха или боли — лишь странное чувство завершённости, словно нечто, долго разделённое, наконец воссоединялось. Копьё исчезало у него в руках, таяло, как снег под весенним солнцем, но не уходило в никуда — оно становилось частью его самого.
Когда последние капли светящейся субстанции впитались в его тело, Виктор остался сидеть у костра с пустыми руками. Копьё Судьбы исчезло — или, вернее, преобразилось, став неотъемлемой частью его существа. Он чувствовал его внутри — не как чужеродный предмет, а как естественное продолжение своей сути, своего бессмертия.