— Три человека шли с собакой, с ними шла женщина, трое были в нее влюблены. Один говорил про то, чего нет, другой думал, что если все сразу согласятся, что неправда — это правда, она такой станет, третий просто шел. Когда добрались, выяснилось, что идти было некуда. Двое стали искать виноватых, третий просто смотрел. Ну и вот, дошло до драки, собака прыгнул и загородил собой одного от другого. У него не было никаких лишних дел. Получается — что единственный, кто знал любовь, был собака?
— То ты про нас? — сказал один из сидящих. — Мы не знаем, шо такое любовь?
Накуртка стоял, свободно держа руки. Он почти не различал лиц.
— Собака не лучше человека, — подал голос первый.
— У меня жил друг. А во дворе у него в сарайчике жил собака. Тот его кормил… каши выносил. Собака его признавал. Похвалялся, что провожает его, усю дорогу до самого магазина… охраняет. Умер. — Нагнув голову, он оглядел всех исподлобья. — Ну, я там… в его доме, следователь, такое. Вышел. Сел на забор, и тут — собака. Хозяин твой… Всё. Слушает меня, так внимательно, я говорю… не помню. Посереди слова побежал. — Глянул на всех: — То с другого подъезда выбросили ему харчи.
Вошли двое как к себе в дом, поговорили о чем-то с молчаливым — вызвав для этого за дверь. Вскоре он вернулся. Прикрыв в горсть, говорил, держась в дверях, по мобиле. Так удивительно показался здесь прибор — словно космическая тарелочка, присевшая в катакомбной церкви.
Потом подошел. — Его видели, — буркнул. — Требуют выдать.
— Кто?
— Голый.
— Го-олый… трэбует. …А на шо он Голому?
— На то. А может напротив тохо. Не знаю.
— Ну, скажи Голому… — Второй перебил: — Сам скажи, — подавая мобилу. — Я с ним уже переховорил.
— Ты не трухай, — первый, Накуртке. — Никуда мы тебя не выдадим. Тут ход есть, в канализацию, а с канализации — ход в другие подвалы. Тут люди прятались, когда стреляли.
— Я не пойду в канализацию.
Накуртка еще не отошел от чудесного глоточка. — Выйду.
— Никуда не пойдешь, — решил первый. — Двинулись, — он согнал сидевших. — Ложись на трубе. Пойдешь днем, они спать будут, это мы тут… Чем тебе помочь, не знаю, — он оглядел Накуртку. — Ты бы волосы побрил, с волосами одни менты. Ты ж не сможешь руками…
В трубе текла обратка. Чуть теплая, но лежать было волшебно. Как в лесу.
Голый стоял на проспекте, в самом начале, у двери кабака, с распахнутым пузом. Проспект красиво ложился в перспективе, исчезая в исчезающем снегу. Голому, кажется, приятна была снежная крупа, секущая ему жир. На плечи накинута куртка — такая же, как у Накуртки. Глаза у него были красными. Вообще не спит, решил Накуртка.
— Здоров.
Наклонился, похлопал Накуртку по спине, потом взял его руку обеими руками.
Накуртка инстинктивно сделал движение выдернуть кисть, но это не входило в Голого намерения. Он сжимал пальцы всё сильнее. Однажды Накуртка попал в лесу в капкан. Вот такое ощущение. На секунду лицо Голого пропало.
Голый смотрел на него. Затуманенный взгляд Накуртки прояснел.
Голый руку уже отпустил.
— Могу больницу устроить, — сказал Голый. — Не, без иронии. Врачи — наши.
— Сам пока передвигаюсь, — сказал Накуртка, чуть задыхаясь.
Он опустил глаза — и сунул Голому левую. — Эту распробуй. Любишь медленно? Где сядешь, там и слезешь.
— Я поздоровался, — сказал Голый. Накуртка сделал отстраняющий жест, с отвращением.
— Чего ты меня искал? Людей напрягал? Я не прячусь.
— Угостить. — Голый кивнул на дверь. За дверью пели что-то тягучее, на родном языке. — Хвастаться потом всем… что дехустировал с Накурткой.
Накуртка вздрогнул.
Голый по-мальчишески рассмеялся. — Не всё в своей луже, а? — Он пригнулся к Накурткиному уху — Накуртка откачнулся, но Голый словил его за плечи, притерся пузом: — Ты ж мой герой. Ты ж мой хороший…
Он втянул живот и застегнул пуговицу.
— Посидим, — утвердил. Ухватил Накуртку за локти своими клешнями.
Накуртка на этот раз вырвался, шагнул первым.
Художники сидели кучно; с белыми носами; с красными глазами. Никого, кроме них, в баре не было. Бармен тоже отсутствовал; но то один, то другой по-хозяйски подходили до витрины, подгребали бутылки. Наименее стойкие клевали по углам в темноте. Накуртка споткнулся о тело, перескочил.
— Кумир моего детства, — шептал Голый, шагал следом. Никто не смотрел на них. Нюхали и курили, буровили каждый своё, буйно жестикулировали. Голый помахал перед собой в темноте, разгоняя дым.
Подтащил лежащего к двери, усадил, подперев им. Дверь теперь была открыта. Все равно казалось, что на улице темно. Казалось, продолжается бесконечная темнота площади, с горящими кострами. Но там…