Какую всё же должность дали молодому человеку — хартофилакса или библиофилакса? Впрочем, эта непрояснённость сразу же представится мелкой, даже мелочной, как только вчитаемся в следующее сообщение агиографа. Вот уж где придётся озадачиваться вопросами куда более острыми!
Право же, что там такое приключилось с Константином под сводами Софии? Ведь житие вдруг, без всякого предупреждения и разъяснения, ошеломляет нас:
«Побыв с ними мало на той службе, ушёл на Узкое море и скрылся тайно в монастыре; искали его шесть месяцев и едва нашли. Но так как не могли принудить его к той же службе, умолили его принять должность учителя, учить философии своих и чужеземцев… И за это взялся».
Снова, в который уже раз, житие даёт только острый контур происшествия. В который раз вынуждает довольствоваться лишь скупым росчерком пера. «Почему-то не захотели рассказать подробнее» — вот, пожалуй, и всё приобретение, получаемое из прочитанного.
Зато сколько снова возможностей для догадок! Как, впрочем, и для отбраковки торопливых выводов.
Почему хотя бы не подумать о чисто психологической мотивировке происшедшего? К примеру, обратить внимание на явную вроде бы неуравновешенность, чрезмерную капризность молодого человека? Что это он так, право, привередлив? То отказался от денежного вознаграждения. То — от мирской карьеры, от какого-то очень выгодного брака. То, почти тут же, — от духовного поприща. Где здесь логика? Где здравый смысл? Да, наконец, и житейское благоразумие где? Не сам ли мечтал ещё с детства о призвании, от которого теперь вдруг отказывается? Что во всей этой сумятице может стать предметом для строгого анализа? Чрезмерная возбудимость, свойственная переходному возрасту? Или даже какой-то душевный недуг, переданный по наследству? Да, кстати, не только ему одному. Достаточно старшего брата вспомнить с его нежданно-негаданным бегством в монастырь.
Но если принять такое «психологическое» обоснование, тогда совершенно непонятным и в свою очередь необоснованным выглядит поведение тех, кто целых шесть месяцев разыскивал Константина. Была же и она, эта сторона, — ищущая, находящая, возвращающая, даже «умоляющая» и, наконец, заново пристраивающая беглеца — теперь уже на другую службу. Зачем они-то так старались, если имели дело с неблагодарным капризником? Нет, не стали бы при дворе столько хлопотать о судьбе какого-то провинциального истерика, юродствующего сумасброда, обуянного то ли мелким бесом гордыни, то ли другой душевной порчей.
По накатанной дорожке гиперкритического недоверия к автору жития пошли те его истолкователи, которые и в этом эпизоде постарались усмотреть «общее место» агиографического жанра, ходовой штамп средневековой письменности, заимствование из какого-то другого или других житий. Такие «уходы», «бегства» — очень-де распространённый мотив тогдашней житийной продукции. Допустим, на самом деле Константин мог никуда не уходить, не убегать, а благополучно вести своё библиотечное хозяйство, делать описи документов, вычитывать работу переписчиков книг или хотя бы выносить отсыревшие фолианты на дневной свет для просушки — но вот авторам жития очень уж захотелось наделить своего героя сильнейшими духовными борениями, под стать другим великим святым.
Приходится снова сказать, что у нас как не было, так и теперь нет оснований не доверять агиографам святого Константина-Кирилла. Хотя бы потому, что в таком случае пришлось бы снова подозревать в каких-то мелких литературных манипуляциях и Мефодия, который, безусловно, как редактор (или даже соавтор) стоял за рассказом о своём младшем брате. Если не доверять Мефодию в этом, то можно ли доверять ему и его брату во всём остальном, что они оставили славянскому миру?
Мы не знаем, в каком именно из монастырей целых полгода прожил Константин. «Ушёл на Узкое море» — адрес слишком неопределённый. Ведь и Константинополь выходил своими стенами к этому Узкому (оно же Тесное) морю, то есть к Босфору. И в пределах самой столицы в IX веке располагалось более дюжины мужских монастырей, и их обитатели умудрялись, несмотря на гомон и суету городского окружения, вести жизнь достаточно сокровенную. Так что укрыться надолго можно было при желании и в каком-то из них.
Невольно напрашивается предположение: ушёл он всё-таки за Босфор, на малоазийский берег. Может быть, в Малый Олимп — в обитель, где уже подвизался его старший брат? Но, чтобы допустить такую вероятность, желательно знать хотя бы две даты: в каком году расстался со своей гражданско-военной службой Мефодий и когда именно пренебрёг завидной библиотечной должностью молодой беглец?