В этом свидетельстве Митрофана впечатляет обилие и разнообразие документов, которыми Философу удалось разжиться, прежде чем он убедился сам и убедил-воодушевил архиепископа Георгия, священнослужителей и прихожан Апостольского собора приняться за работы, напоминающие своей тщательностью археологические раскопки.
Хотя в «Житии Кирилла» о поиске останков Климента сказано совсем немного, агиографы, закончив рассказ картиной торжественного внесения мощей в город, сообщают, словно тем самым оправдывая свою немногословность, что есть ещё и отдельное сочинение Философа об «обретении».
Почему это «Сказание об обретении мощей святого Климента» оказалось вне рамок жития, не вошло в его состав хотя бы на правах приложения? Дело не в том, что Философ написал его по-гречески. Оно никак не укладывалось в житийный канон, потому что Константин написал его так, словно ни он, ни брат его вообще не участвовали в событии. Ведь на самом-то деле это именно он встряхнул, поднял на ноги весь город, поселил в херсонянах уверенность в том, что поиски не напрасны. Это он попросил клирошан соборного хора разучить только что написанные на его слова песнопения, прославляющие святомученика. Это по его просьбе хористы, не боясь застудить горла, взошли на корабли и ночью вместе со всеми отправились в сторону отдалённой бухты. Это он с братом Мефодием давал нужные наставления молодому херсонскому стратигу Никифору, от которого зависело нарядить на раскопки выносливых горожан из каменщиков, рыбаков да и всех других, кто пожелает потрудиться для Христова праведника, не боясь ступить в холодную воду, на скользкие камни.
Это он, а не кто иной, как канонарх или регент, заранее предложил и расписал последовательность всех предстоящих действий. И потому он намеренно не допустил в свой рассказ об обретении мощей ни себя, ни брата. Они, как и все остальные, безымянные, только исполняли. Воля же была не их, но самого Климента, благоволившего состояться этому прославлению.
Уже после кончины Константина «Сказание об обретении…» стало, благодаря переводу, сделанному Мефодием, распространяться в славянской среде. К счастью, оно дошло и до нас в нескольких древнерусских рукописях и в этом своём почти первородном облике помогает перенестись в сокровенную и таинственную атмосферу предпоследней январской ночи 861 года.
Городскую пристань покидали с пением, обращенным к самому святому, прося его, чтобы не погнушался ими, не возвратил назад посрамлёнными и безутешными:
Кажется, не одни люди, но и стихии неба и земли, возбуждённые необычностью происходящего, бодрствуют и напрягают все свои силы. Когда почти вслепую вошли в бухту «блаженного отока», мрак рассеялся, «…и се внезапу, помощию святаго Климента, разидошася облаци, просвещена же бысть луна, просвещен же аер, и вкруг ея бысть светло сияние».
С новой радостной силой возобновилось пение. Ступили на каменистый берег. В лунном сиянии отчётливо обозначился полузатопленный островок. По нему уже ходили во множестве люди, кто посуху, кто по колено в воде. На ощупь проверяли камни, выискивая те, что со следами облицовки. Оттуда изредка кто-то сообщал: разбирают завалы… ищут склеп, вход в него…
Но также внезапно луна пропала, «облаци же беша густи, нападающе от южныя страны отока…». Такая привычная для самого неуютного времени года перемена к очередному ненастью. Местным ли жителям не знать этих небесных лихорадок? Но теперь и в самой малой из перемен подозревалось недоброе знамение. Как же легко душу, настроившуюся на радость, довести до трепета и слёз! Как быстро в неуютной этой каменной пустыне теряется надежда и человек впадает в искушение!