— Глупцом я был, логофет, думая о мести, — неохотно ответил Константин на эти пламенные слова. — Время стерло волнения в моей душе, сегодня я не люблю Ирину, но и не ненавижу ее. Такой бесчувственный человек, как я, не способен на расправу. Не хочется быть милым супругом распутницы, раздающей легкую смерть.
— Супругом? Каким еще супругом, мой мудрец! — натянуто улыбнулся логофет. — У нее супруг есть, никто этого от тебя требовать не будет. Но тебе не помешает, мне думается, иметь уютный уголок, в котором каждый мужчина не прочь отдохнуть. Я вот смотрю на тебя — ты такой молодой, крепкий, и ты ведь наверняка с удовольствием будешь заходить к Ирине...
— А потом каким-нибудь веселым вечером, за роскошным ужином, одной щепотки яда будет достаточно, чтобы пришел и мой конец...
— Нелепо ты шутишь, мой друг. — Феоктист криво усмехнулся.
— К сожалению, не шучу. Вы захотите отделаться от помощника, чтоб не смущал вас своим присутствием в счастливый день. Ведь всегда лучше, когда меньше людей знает как можно меньше о том, о чем не надо знать... Я постиг уже ваш мир, логофет, мне знакомы ваши делишки. Мы идем разными дорогами. Ты — к власти, я — к полю, веками не паханному и не сеянному. Я собираюсь на войну, в которой не услышишь ни лязга мечей, ни крика раненых, только мудрость слова. Это слово должно вырасти в сердцах людей, живущих до сих пор во мраке...
— Что же ты задумал? Что намереваешься делать?
— Хочешь ли ты остаться для меня тем добрым и ласковым человеком, который так бережно заботился обо мне в юношеские годы, учил меня справедливости и честности.., образ которого я храню таким, каким он был, в своей душе? Сделай так, чтоб нас послали к болгарскому хану, мы хотим быть полезными истине и правде Христа. В монастырской глуши я создал письменность для народа, населяющего Болгарию, и перевел на его язык священные книги. Если моя азбука и слово божье повернут людей к Иисусу, это будет для меня самой высшей земной наградой... Помоги мне добиться истинной славы, дорогой логофет!
Слова Константина были как голуби над головой змеи. Две крайности встали друг против друга в тесной келье — день и ночь, — и логофету не понадобилось много времени, чтобы осознать смысл услышанного. Его лицо омрачилось.
— Ты желаешь невозможного, друг мой, — сказал он, опершись спиной о дверь, словно хотел преградить Константину путь. — Своей письменностью ты хочешь растоптать вековечную мечту нашего народа отвоевать свои исконные земли, захваченные болгарами. Хочешь дать болгарам память, а мы желаем заставить их забыть все, ибо только так мы сможем вновь покорить их. Ты хочешь от меня содействия в деле, которое равносильно греху по отношению к нашему государству! Нет, нет, не мани меня красивыми словами, я советую тебе сжечь скверные твои письмена, ибо они накличут на тебя опасность великую и беду. Варду ты взбесишь своим желанием ополчиться против его мечты о великой империи, которой будет принадлежать и болгарское ханство. Но то Варда!.. А я могу лишь обещать тебе, что ничего не слыхал о твоих знаках. Это все, что я могу сделать. Пойми меня...
— Я понял, дорогой логофет, — печально улыбнулся Константин. — Ты знаешь мою тайну, хотя и не давал клятвы хранить ее, я знаю твою, и я клянусь не разглашать ее. Так наши дороги и разойдутся. Мне ясно, что теперь я должен надеяться только на себя, если хочу быть полезен славяно-болгарскому народу.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Если спросить у греческих книжников: кто вам письмена сотворил, или книги перевел, или когда это произошло, — мало кто знает.
Если спросить, однако, у славян-грамотеев: кто вам азбуку сотворил или кто книги перевел, — все знают и ответят: святой Константин Философ, названный Кириллом, он нам азбуку создал и книги перевел, он и Мефодий, брат его, и живы еще те, кто их видел и знал. И если спросить, когда это было, знают и это и скажут: во времена греческого царя Михаила, и болгарского князя Бориса, и моравского князя Растицы, и блатенского князя Коцела в 6563 году после сотворения мира.
Черноризец Храбр
Оставшись один, Варда стал распоряжаться всем. Он непрерывно менял свои почетные звания, которые получал от императора, и поднялся до славы и почестей кесаря, а Михаила ничто из государственных дел, кроме зрелищ и ристалищ, не интересовало. Хуже всего было то, что он не только сидел среди зрителей, но всем на смех и сам правил колесницей. Он вот какими делами занимался, а в это время Варда правил государством и стремился к власти императорской, готовый захватить ее при удобном случае.