КИРОВ
Синельников Семен Соломонович
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Вятская губерния имела некогда свой герб: лук с натянутой тетивой и стрелой. В гербе уездного Уржума к луку и стреле прибавили дикого гуся. Это было данью той минувшей стародавности, когда край славился дичью и зверем, а охота, излюбленное занятие населения, еще не уступила первенства земледелию.
Во времена, более близкие к нам, губерния обрела иную, печальную славу — в вятских далях томились в изгнании сотни передовых людей России. Среди них были Радищев, Герцен, Салтыков-Щедрин, Короленко. Были среди ссыльных пролетарские революционеры Дзержинский, Бауман, Дубровинский, Боровский, Стучка, а также Радин, автор неумирающей песни «Смело, товарищи, в ногу!».
Через Уржум или близ него по Вятско-Казанскому тракту в Сибирь на каторгу, на поселение жандармы гнали декабристов, польских повстанцев, участников морозовской стачки ткачей, несметное множество безыменных героев.
Ссылали и в Уржум, родной город Кирова.
Они-то, политические ссыльные, приобщили к революционным идеям юного Сергея, который был тогда Костриковым, а не Кировым: позднее придумал он свой псевдоним, ставший партийной фамилией.
Но прежде чем революционные идеи увлекли юношу, ему пришлось выстрадать безотрадное детство.
Приукрашивая биографию Кирова, нисколько не нуждающуюся в этом, в свое время выдумали, будто отец его, Мирон Иванович, уехав из Уржума на заработки, навсегда пропал без вести. На самом деле все было иначе.
Мирона привезли в Уржум ребенком. Его отец — дед Кирова — Иван Пантелеевич Костриков был крестьянином, выбившимся в конторщики. Умер Иван Пантелеевич рано, от лихорадки, отбывая солдатчину. Мать Мирона — бабушка Кирова — Меланья Авдеевна служила в семье глазовского лесничего нянькой. Переведенный в Уржум, лесничий взял ее с собой. Там она и застряла. Бездомная вдова, вечная нянька, Меланья Авдеевна на склоне лет выхаживала детей у мелкого, малоимущего чиновника.
Ее единственный сын Мирон воспитывался при ней. Кое-как одолев грамоту, он служил писцом в лесничестве. Потом его повысили в должности, назначив лесником.
Жена Мирона, Екатерина Кузьминична, родом из деревни Витли, что близ Уржума, рано потеряла мать и единственного брата. Отец ее — второй дед Кирова — Кузьма Николаевич Казанцев, овдовев и переселившись в Уржум, крестьянствовал на арендуемой пригородной земле и вдобавок завел постоялый двор.
В Мироне и Екатерине видели хорошую супружескую пару. Деловой, исполнительный, Мирон и внешне был привлекателен — невысокий, коренастый, ладно скроенный здоровяк с открытым лицом, обрамленным окладистой бородой. Под стать ему была и жена, миловидная, худощавая, русоволосая, работящая, неизменно ровная, неприхотливая.
Но Мирона Кострикова семья не радовала.
Тестю, Кузьме Николаевичу, когда он расставался с родной Витлей, снились златые горы, а явь уржумская, обманув, повела счет на медяки. Ни с пашней, ни с постоялым двором не совладать было Кузьме Николаевичу без хозяйки. Он подыскал себе вторую жену, но вскоре похоронил ее. Болезни унесли и третью и четвертую жену. Не выживали и дети Мирона с Екатериной. Соборования, отпевания учащались, дом словно присватался к Митрофаниевскому кладбищу, до которого было рукой подать.
Мирона, горожанина, угнетал и деревенский уклад дома, где дрожали над каждой полушкой и дорожили даже навозом. Тесть, старясь, требовал, чтобы зять не давал чахнуть хозяйству, а оно было ненавистно Мирону. Перекочевав из крестьянского сословия в мещанское, он не желал ковыряться в худосочной земле.
Екатерина же никак не решалась бросить хозяйство, и после смерти Кузьмы Николаевича все заботы пали на ее некрепкие плечи. Она маялась с хворыми малышами, с заезжими крестьянами, гнула спину в поле, и там, во ржи, под телегой, родила кого-то из семерых своих ребят.
Жалел или не жалел Мирон жену, но страдал оттого, что ей приходится зарабатывать деньги, так как он застыл на неприбыльной службе, где ему не давали ходу.
Вытерпев годы и годы семейного разлада и недовольства собой, Мирон Иванович снялся с места уехал. При бесспорных способностях не хватало у него ни оборотливости, ни знаний, ни связей. Пришлось вернуться несолоно хлебавши и проситься опять в лесники.
Новые попытки выбиться в люди на стороне были столь же оплошны. Невезение надломило Мирона Ивановича. Он, уже в средних годах, начал искать утешения в водке, благо в маленьком Уржуме насчитывалось десятка четыре кабаков и заезжих дворов «с продажей питей».
Мирону Ивановичу было за пятьдесят, когда его окончательно добили, уволив из лесничества. Ничего не оставалось, как пристраиваться к артелям отходников-лесорубов. Подолгу отсутствуя, Мирон Иванович возвращался с пустыми карманами. Никем не поддержанный, мрачный, нелюдимый, пил, проматывая домашний скарб. От прежнего, хотя и очень скромного благополучия только и уцелели, что дом, мебель и коза Шимка.
Не в силах выпрямиться, Мирон Костриков покинул родных. Вероятно, это было единственное, что он мог сделать, чтобы не разорять, не позорить их.
Семью он потерял, с женой его соединила только могила. Промаявшись в скитаниях четверть века, Мирон Иванович вернулся в Уржум глубоким стариком, непьющим, молчаливым, больным. Вскоре он умер. Его похоронили рядом с Екатериной Кузьминичной.
27 (15) марта 1886 года в трудной, еще не распавшейся тогда семье Костриковых родился предпоследний ребенок, Сергей.
Воспоминания уржумцев застают его светлорусым, кареглазым малышом, который почти всегда улыбается и всему удивляется. Мир его был не просторней того, что видно в нижние стекла окон, выходящих на немощеную Полстоваловскую улицу. А дома ему нисколько не мешали ни бедность, прущая из всех щелей, ни теснота, ни сырость, ни грязь, ни спертый воздух от прелых портянок, махорочного дыма и сивушных испарений, когда пускали на ночлег крестьян. Пока что донимало одно — пьяные ласки отца, пугающие ласки, от которых мать научила прятаться. Съежившись, Сережа забивался в дальний темный уголок на огромной русской печи или на полатях.
Непоседливый крепыш, он был резв и ловок. До самой осени пропадал целыми днями во дворе или за воротами. Возводил с лучшим своим другом Саней запруды и крепости из песка и глины, играл в горелки, городки и лапту, бегал на Уржумку, на впадающую в нее Шинерку или к мельничному пруду. Научился плавать, ловить рыбу.
Саня Самарцев был года на два старше. Он пошел в школу. Сережа упрашивал, чтобы и его туда отдали. Не упросил. Зато не отходил от Сани, пока тот, делая уроки, сидел над букварем. Сережа наловчился писать несколько букв и, к огорчению матери, выводил их то углем на стенах, то гвоздем на печи.
Всё.
Беспечная пора детства оборвалась — тяжело захворала мать, Екатерина Кузьминична.
Ей одной трудно было управиться с домом и крестьянским хозяйством. Чтобы прокормить троих выживших детей — Анюту, Сережу и Лизу, мать, не возобновляя аренды на землю, нанималась в поденщицы к чиновникам и купцам. Шила у них, стирала, мыла полы.
Полоская белье на Уржумке, мать простудилась, слегла. Однако это была не обычная простуда, а вспышка давно подкравшейся чахотки.
Прикованной к постели Екатерине Кузьминичне — Кузьмовне, как звали ее окружающие, — помогали соседки. Кто обед приготовит, кто дров своих принесет и печь натопит, кто малышей выкупает. Потом в дом переселилась бабушка Меланья Авдеевна. Врач, Николай Васильевич Чемоданов наведывался почти каждый день и частенько присылал еду.
Когда мать слегла, Сережа стал неузнаваем. Лишь изредка, забывая обо всем, резвился на улице. А дома ни игр, ни суетливой возни, ни бессчетных расспросов о том, о сем, которыми прежде донимал стар ших. Замыкался, думал какую-то свою думу и, свернувшись калачиком, молча посматривал с печи на мать. Екатерина Кузьминична лежала в кухне за печью, в деревянной кровати.
Месяцев восемь спустя, зимним утром, соседка, хлопотавшая на кухне, вдруг закричала: