Позднее Горький писал Константину Александровичу Федину:
«Я совершенно подавлен убийством Кирова, чувствую себя вдребезги разбитым и вообще — скверно. Очень я любил и уважал этого человека».
В последние годы жизни Кирова его слава политического деятеля и трибуна росла по всей стране. Сергея Мироновича называли любимцем партии. Он знал эго, искренне относил восхваления к заслугам партии и оставался таким же скромным, непосредственным и простым человеком, как прежде.
Михаил Попов после первой русской революции виделся с другом юности в 1912 и 1915 годах. Виделся в двадцатых, тридцатых годах. И не заметил ни единой новой черты в общении Сергея Мироновича с товарищами и знакомыми или с окружающими — та же приветливость, та же обходительность, что и в юные годы. Товарищ по тюремной отсидке и нелегальной работе в Новониколаевске, инженер Фортов, бывая в Ленинграде, наведывался к Кирову. Однажды покидали они Смольный втроем: Фортов, Сергей Миронович и только что побывавший у него на приеме хозяйственник. Навстречу — сгорбленная старушка. Никто из выходящих-входящих не обратил на нее внимания. Никто, кроме Сергея Мироновича. Он остановился, придерживая тяжелую дверь. Послышалось:
— Батюшка, где тут…
Вдруг Киров исчез. Оказалось, исчез он за тяжелой дверью. Возвратился в вестибюль, где что-то растолковывал старушке. Фортов обрадовался: точь-в-точь как в юности, ничуть не изменился в душе Сергей. Только волевой мощи прибавилось. И жизнелюбия еще больше прежнего. В сорок семь лет Киров сказал Фортову:
— Скоро я свои годы начну считать обратно.
Рихтерман, с которым в 1918 году Киров общался в Пятигорске, переселился в Москву, раньше времени состарился из-за нажитых на каторге хворей, но не сидел сложа руки. Была у него своя страсть. Он постоянно за кого-нибудь о чем-нибудь хлопотал — бескорыстно, разумеется. Кирова он осаждал такого рода письмами:
«А теперь, дорогой Сергей, у меня к тебе, как и всегда, имеется небольшая просьба в отношении товарища… Надеюсь, как и всегда, удовлетворишь просьбу товарища…»
По собственному выражению, Рихтерман иногда спорил со своей совестью, отнимая время у столь занятого человека, и был счастлив до слез, услышав однажды от Кирова слова благодарности за хлопоты о чужих людях. Сергей Миронович тогда сказал, что пробудет в столице неделю, и что есть у него автомашина, которой почти не пользуется: телефон гаража такой-то, пусть он, Рихтерман, вызывает ее, коли надо.
Сергею Мироновичу часто звонили приезжие товарищи. Долго напоминать, где и когда вместе с ним работали в подполье или воевали, было незачем. Он отзывался тотчас же — ну как забудешь, и приводил обычно яркую подробность десятилетней, двадцатилетней давности.
Только все, что касалось его самого, былой жизни его, словно туман застилал, хотя память у Кирова была потрясающая и на лица, и на книги, и на музыку, и на факты, и на цифры, и на даты.
Попов рассказывал, что Сергей Миронович начисто забыл многое из того, что делал в Томске, делал талантливо и смело. Помимо печального, в голове удержалось лишь кое-что смешное. Как Поповы взламывали двери, когда юный Костриков спал у них осенней ночью в 1905 году. Как близ какой-то купеческой усадьбы спасся от ареста, легко перемахнув через каменную ограду, а полицейский, следом взлезая на нее, сорвался, покалечился и закричал «караул». Как в тюремных спектаклях мужчины, исполняя женские роли, вдруг терялись и подавали свои реплики басом.
В 1926 году Кирова обязали написать для печати автобиографию. В ней он отметил, что, учась в Казани, начал почти самостоятельную жизнь, прежде всего ввиду ограниченности стипендии: девяносто шесть рублей в год. Но получал шестьдесят. Забылось, что о земской стипендии в девяносто шесть рублей старшие друзья лишь ходатайствовали, не добившись ее. Сергей Миронович написал, будто в последний раз был арестован в 1915 году. В действительности же — раньше. Забылось, что в 1915 году донимали другие неприятности. Кирова хотели забрать в солдаты, ему угрожала кара за то, что он не отбыл воинской повинности.
В некоторых анкетах Кирова, делегата съездов и конференций, мелькает дата рождения 1888 вместо 1886. Забылось, что томские конспираторы в его паспорт из шестерки мастерски сделали восьмерку. Позаботились очень кстати: когда Кострикова впервые судили, он в двадцать один год числился девятнадцатилетним, благодаря чему несколько смягчился приговор.
Автобиография набрасывалась второпях. Делегатские анкеты заполнялись мимоходом. Однако не в спешке суть, ведь во всем, кроме автобиографических мелочей, был Сергей Миронович исключительно точен при любых обстоятельствах.
Сергей Миронович сетовал подчас — впрочем, шутя — на несовершенство человеческого организма. Руки, говорил, не поспевают за мыслью. Говорил, что делу никак не угнаться за мыслями и что мысли, вынужденные толпиться в очереди у дела, вянут, пропадают. Мысли переполняли его. Бывало, он отдает распоряжение. Если спросят, что да как, Сергей Миронович лишь спустя две-три секунды уловит вопрос — его мысль уже улетела дальше. Чтобы не нарушалась стройность мыслей, он, звоня из дому в секретариат Смольного, обычно задавал вопросы и уже потом добавлял: здравствуйте. Анастасия Андреевна Платонова, Вера Павловна Дубровская и другие сотрудницы секретариата тоже приучились к этому. Точно отвечали на вопросы и только в заключение здоровались с Кировым.
С годами его мозг был все более загружен. Именно поэтому Сергей Миронович, равнодушный раньше к охоте, в тридцатисемилетнем возрасте увлекся ею, единственно приемлемой разновидностью отдыха, позволявшей выключаться из работы, избавляться на время от умственного перенапряжения. Отдыхал Сергей Миронович куда меньше, чем следовало, и мозг в поисках саморазрядки вытеснял из памяти все ненужное, несущественное. Для Кирова самым несущественным было сугубо личное. Оттого и забывались автобиографические факты и даты. А тем, которые оставались в памяти, он не придавал никакого значения, не задумывался над ними. Ему в безмерной скромности его не к чему, некогда и, главное, несвойственно было думать об этом, как и вообще о себе.
Его всегда занимало более важное. Он всегда был в работе и заботах. Кирову, выражаясь его же словами, повседневно сопутствовала большевистская, честная, благородная внутренняя тревога за дело партии. Он целиком принадлежал партии. Был поглощен работой для партии.
Работал Сергей Миронович очень много.
По воспоминаниям его служебного секретаря — помощника Николая Федоровича Свешникова, день Кирова начинался рано. В Смольный он приезжал часам к одиннадцати утра, успев дома прочесть газеты и срочные бумаги, побывать на заводах, фабриках, стройках, в научно-исследовательских институтах. Если направлялся в Смольный прямо из дому, то нередко оставлял машину на полпути: осматривал ремонтирующиеся улицы, заглядывал в магазины, столовые, аптеки. В первые годы жизни в Ленинграде ходил и на базары, которые, по выражению Сергея Мироновича, были хорошей фотографией деревни. Потом перестал — его узнавали, с ним беседовали уже не как с неизвестным, а как с ответственным работником. Была еще помеха: личная охрана. Киров не сразу привык к тому, что его — с конца двадцатых годов — всюду сопровождали посторонние. Да и позднее тяготился охраной. Случалось, выйдет из кабинета после заседания, оживленно беседуя с товарищами. В приемной поднимутся со стульев двое, одетые в штатское или военное. Сергей Миронович, как увидит их, смолкнет, грустно кивнет им, досадливо махнув рукой:
— Ладно, двинули.
С сотрудниками секретариата у Кирова сложились товарищески-строгие отношения. Требовательный к себе, он был требователен и к ним. Не терпел, когда не могут разыскать нужного работника. Скажут, нет работника в его учреждении и никто не знает, где он. Киров нахмурится:
— Это не ответ. Раз в Ленинграде человек, значит найти его можно.
Не терпел малейшей неаккуратности, вплоть до редких машинописных опечаток, которые обязательно исправляй. Не терпел, когда подевается куда-нибудь бумажка, хотя бы третьестепенная. Сам он ничего не терял, все у него лежало на своем месте. Кроме махорки, которую он держал в жестяной коробочке из-под машинописной ленты. Придет утром, хлопает, хлопает ладонями по грудам бумаг, оставшихся с вечера на столе, пока не набредет на неказистую свою табакерку.